— Мы отменили рабство, — произнесла она позднее в беседе с Константином Петровичем, делая упор на местоимении. — Да, мы отменили рабство. Но вряд ли удержим государство от возврата к прошлому, если не проведем радикальную судебную реформу. В Англии судебной власти отдается приоритет.

И тут она выговорила на неисправимо дурном русском фразу, запомнившуюся Константину Петровичу навсегда и укрепившую возникшую симпатию к ней и баронессе Раден.

— Не правда ли, Эдита, суд есть нечто присутствующее везде? Суд не только юридическое понятие. Каждый человеческий поступок — своеобразный судебный приговор. Вот почему судебная реформа — самое значительное деяние нашей эпохи, и должна она быть самой решительной.

Николай Иванович Стояновский — ведущий юрист и непреклонный реформатор — почетный гость нынче в Михайловском дворце. К нему прислушиваются, на него обращены заинтересованные и искательные взоры. Ему приписывали редакцию наиболее резких определений, против которых возражали записные крепостники вроде губернского соседа великой княгини полтавского помещика Позена. Этот Позен — иноземец и малороссийский помещик — постоянно возражал и постоянно угрожал выходом из всяких комитетов. Михайловский дворец он никогда не посещал, бросая издали на великую княгиню на разных общественных сборищах взоры, полные ненависти. Несмотря на то что Константин Петрович в петербургском бомонде был новичок и совершенно никому не ведом, великая княгиня сразу угадала в нем будущего крупного политического — да-да, именно политического — деятеля. Она подвела Константина Петровича к тезке, брату императора, и представила с присущей ей одной оригинальностью, иногда и небезобидной, и небезопасной:

— Враг тайных судилищ, верный слуга Фемиды, непримиримый противник рабства и прочих мерзостей российской жизни, поклонник суда присяжных, словом, друг нашего несчастного народа профессор Константин Петрович Победоносцев.

— Другом народа, если я не ошибаюсь, называли не то Марата, не то Робеспьера, — засмеялся великий князь, блеснув лукаво стеклышками пенсне.

Константин Петрович сразу испытал к тезке неприязнь. Те, кто носит очки в черепаховой оправе, не благоволят к тем, кто защемляет переносицу пружиной, оставляя на коже вдавленные следы.

— Упаси боже вас от участи упомянутых господ. Адвокаты принесли много незаслуженного горя народу Франции. Но у великой княгини собираются действительно только друзья нашего несчастного народа.

— Робеспьер был действительно адвокат, но Марат, по-моему, преподавал медицину. В России института адвокатуры пока нет, да я и склонности не имею к такого рода практическим занятиям.

— Вы, кажется, цивилист? Я читал ваши статьи. Испытываете отвращение к уголовному судопроизводству? Не скрывайте — испытываете! Нельзя не испытывать. Уголовщина в России чудовищна, как нигде.

«Откуда он догадался, что я испытываю понятную брезгливость к уголовщине?» — удивился Константин Петрович про себя. Великий князь поправил небрежно завязанный галстук и распрощался, подхватив под руку крутолобого, с убегающей залысиной нестарого человека, овально подстриженная бородка которого придавала лицу мягкость, интеллигентность и даже какую-то женственность. Это был его главный сотрудник — временный заместитель министра внутренних дел и младший из милютинских братьев Николай Алексеевич, чья звезда уже ярко загорелась на петербургском правительственном небосводе. Если великий князь, по определению императора, вышел ему первый помощник и лишь за ним следовал генерал-адъютант Яков Иванович Ростовцев, то раньше других звал к себе в адмиралтейский кабинет брат царя меньшего милготинского брата. В общем, меньшие братья дружили между собой куда крепче, чем старшие. Великая княгиня не отпускала Константина Петровича ни на шаг и познакомила с массой любопытных гостей, которых за глаза называли эмансипаторами. Теперь эмансипаторы направили усилия на судебную реформу, и споры разгорались вокруг суда присяжных и несменяемости судей. Великая княгиня относилась к социальным пертурбациям с необыкновенной серьезностью и горячностью. Недаром Пушкин ей в альбом переписал стихотворение «Полководец», из-за которого его обругали в патриотической брошюре поклонники фельдмаршала Михаила Кутузова. Пушкин, конечно, немного переборщил, оценивая сложившуюся ситуацию, но драму незаконных и некровных сынов России, лишь по недоразумению носивших иностранные фамилии, уловил с присущей поэтам пронзительностью видения. Несколько строк он из осторожности все-таки скрыл от читателей, печатая произведение:

Вотще! преемник твой стяжал успех сокрытый

В главе твоей. — А ты не признанный, забытый

Виновник торжества, почил, — к в смертный час

С презреньем, может быть, воспоминал об нас.

Все эти слова с успехом легко отнести и к великой княгини Елене Павловне. Она сделала для освобождения русских крестьян от крепостной зависимости, безусловно, не столько, сколько Барклай де Толли для победы над Наполеоном, но именно она, вюртембергская принцесса, которую лишь замужество превратило в православную, еще при жизни императора Николая Павловича выразила открыто желание освободить крестьян своей обожаемой Карловки на далекой Полтавщине.

В музыкальную гостиную постепенно начинали собираться приглашенные. Они рассаживались вокруг полукруглой эстрады, где уже сидел за инструментом гривастый, чем-то смахивающий на Бетховена молодой пианист. Он, опустив одну руку, другой воздушно прикасался к клавишам. Я наблюдал — или, скорее, слышал — подобные прикосновения у Артура Рубинштейна и Владимира Горвица. Такое музицирование издает чистый, прозрачный, различаемый отдельно звук, и даже слитный пассаж состоит из внятных, существующих вместе и не вместе звуков.

— Сегодня у нас Франц Шуберт, — сказала веско великая княгиня.

И наискосок прошелестело: «Шуберт, Шуберт, Шуберт! Ах, Шуберт!» Рядом с Константином Петровичем, в кресло опустился Кавелин с характерной прядью русых волос, свисающих на высокий лоб. В окружении великой княгини все были высоколобыми. Кавелин наклонился к Константину Петровичу и произнес почти шепотом:

— Я только что из дворца. Цесаревич о вас отозвался восторженно.

Бурная романтическая музыка затопила гостиную, и поздравления Кавелина утонули в бушующем море звуков.

Владимир Карлович Саблер и Алексей Александрович Ширинский-Шихматов, оставлявший громкий титул за стенами нарышкинского палаццо, приезжали почти ежевечерне, чтобы справиться о здоровье отставного обер-прокурора и бывшего патрона. Сегодня они выглядели особенно обеспокоенными. Саблер держал в руках какое-то издание, и Константин Петрович безошибочно определил, что именно оно, это издание, и служило причиной взволнованности верных сотрудников. Ширинский-Шихматов подал в отставку вслед за Константином Петровичем.

После первых и долгих приветствий и выяснений самочувствия Владимир Карлович с никогда не изменяющей ему мягкой деликатностью сообщил: