Посольство осталось позади. Генри Уайт стоял на тротуаре и с каменным лицом смотрел нам вслед. Потом повернулся и ушёл внутрь.

— Дело сделано! — воскликнул я с нескрываемым облегчением. — Такой кровавый злодей в вашу страну ещё не приезжал, и вот мы взяли его под стражу — только благодаря вам, ведь с книжкой вышло просто гениально! Слава богу, всё кончено.

— Ну, не знаю.

— Мой дорогой Этелни. Хоть на минутку можете передохнуть? Ведь мы добились своего! Вы добились! Смотрите — мы уже везём его в Скотленд-Ярд!

— И всё-таки…

— Что? У вас остались какие-то сомнения?

— Не просто сомнения. Не сходятся концы с концами. Всё не стыкуется. Если только…

Он замолчал. Констебль перед нами потянул за поводья. Впереди какой-то паренёк вёз через дорогу телегу с овощами и перекрыл нам путь. Одно колесо застряло в выбоине. Второй констебль слез с подножки и подошёл к парню, чтобы вместе вытолкнуть телегу.

Тот поднял голову. Это оказался Перри, на нём была драная блуза с поясом. Только что в руках у него ничего не было, но внезапно он их поднял — и на солнце блеснул скальпель, которым он когда-то угрожал мне. Не говоря ни слова, он резко взмахнул рукой. Хлынула кровь, и полицейский упал. В ту же секунду раздался выстрел — словно разорвали лист бумаги, — и полицейского, что держал поводья «Чёрной Марии», резко швырнуло в сторону, и он свалился на дорогу. Ещё один выстрел поразил его напарника. Одна лошадь поднялась на дыбы, ударила вторую. Из магазина как раз выходила женщина — она завопила от ужаса. Встречный экипаж вылетел на тротуар и, едва не сбив женщину, врезался в ограждение.

Этелни Джонс достал револьвер. Видимо, вопреки правилам, он взял оружие в посольство и всё время держал его в кармане. Он поднял оружие и направил его на мальчишку.

Я вытащил мой собственный револьвер. Джонс взглянул на меня, и в его глазах промелькнули изумление, испуг, а потом и осознание происходящего.

— Мне очень жаль, — сказал я и выстрелил ему в голову.

Тебе покажется, дорогой читатель, что я тебя надул — хотя, если честно, не так ты мне и дорог… но я изо всех сил пытался уйти от всякого надувательства. Это значит, что я не лгал. По крайней мере, не лгал тебе. Возможно, это вопрос толкования, но всё-таки есть существенная разница между, например, «Я Фредерик Чейз» и «Позвольте сказать вам, что меня зовут Фредерик Чейз» — а именно это, если не ошибаюсь, я напечатал на самой первой странице. Разве я сказал, что тело, лежавшее на плите в Мейрингене — это Джеймс Мориарти? Нет. Я лишь указал, с достаточной точностью, что это имя было написано на бирке, висевшей на запястье покойника. Наверное, сейчас вы уже поняли, что я, ваш рассказчик, и есть профессор Джеймс Мориарти. Фредерик Чейз жил только в моём воображении… возможно, в вашем тоже. Стоит ли удивляться? В конце концов, чьё имя стоит на обложке этой книги?

Я всё время соблюдал скрупулёзную точность, пусть даже ради собственного развлечения. Я ни разу не описал ощущений, которых реально не испытывал. Я познакомил вас даже со своими снами. (Разве Фредерику Чейзу могло присниться, что он тонет в Рейхенбахском водопаде? Сильно сомневаюсь.) Мои мысли и мнения я для вас тоже не искажал. Этелни Джонс мне нравился, я даже пытался отговорить его браться за это дело, когда узнал, что он женат. Я действительно считал его человеком способным, хотя и не без слабых мест. К примеру, его попытки изменить внешность были смехотворны. Когда перед походом в Блэкуолл-Бейсин он явился в обличье пирата или рыбака, я не просто узнал его, мне пришлось сдерживать себя, чтобы не расхохотаться. Я добросовестно записывал все произнесённые слова, мои и всех остальных. Возможно, иногда я не раскрывал все подробности, но уж точно ничего не привносил от себя. Вы подумаете, что письмо такого рода — это тонкая и благодатная работа, но мне она показалась на удивление нудной… сколько часов я провёл за машинкой, на которую взвалил непосильный труд: отстучать восемьдесят тысяч двести сорок шесть слов (есть у меня такая особенность: я способен подсчитать и запомнить количество знаков в каждом напечатанном слове). Несколько клавиш запали. Клавиша с буквой «е» настолько обесцветилась, что стала не читаемой. Однажды кому-то всё это придётся перепечатать заново. Моему давнему противнику Шерлоку Холмсу повезло — у него был верный летописец его приключений, доктор Ватсон. Вот бы мне такую роскошь! Я знаю, что напечатать это повествование при моей жизни не получится, если получится вообще. Такова природа моих занятий.

Я должен объясниться. Мы проделали вместе долгий путь и, прежде чем мы расстанемся, надо полностью снять все вопросы. Я устал. Мне кажется, я написал уже достаточно, но всё равно необходимо вернуться к началу и даже углубиться ещё дальше, чтобы всё расставить по своим местам. Мне вспоминается теория Гештальт, выдвинутая Христианом фон Эренфельсом в его замечательной работе «Качества формы» — кстати, именно её я читал по дороге в Мейринген, — которая изучает взаимоотношения между мозгом и глазом. Сейчас широко известно такое явление, как оптический обман. Вам кажется, что вы видите подсвечник. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это два человека, которые смотрят друг на друга. Предложенное вам упражнение — нечто в этом роде, хотя куда менее банальное.

Зачем я оказался в Мейрингене? Зачем мне понадобилось имитировать собственную смерть? Зачем я повстречался с инспектором Этелни Джонсом и стал его спутником и товарищем? Позвольте, я включу электричество и налью себе ещё один бокал бренди. Вот так. Теперь я готов.

Я был Наполеоном преступного мира. Первым так меня назвал Шерлок Холмс, и без ложной скромности скажу: такая характеристика мне приятна. 1890 год был на исходе, а я, увы, и понятия не имел, что очень скоро мне предстоит высылка на остров Святой Елены. В описаниях приключений Холмса изредка встречаются ссылки на мою собственную жизнь, в основном они верны, и много распространяться на эту тему я здесь не собираюсь. Я был одним из близнецов, родившихся в уважаемой семье в городке Баллинасло, графство Голуэй. Мой отец работал адвокатом, но когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, он связался с Ирландским республиканским братством, и зная о том, какой опасностью это для него чревато, решил отправить меня с братом продолжить учёбу в Англии. Так я попал в академию Холла в Уоддингтоне, где преуспел в астрономии и математике. Оттуда я перебрался в Корк учиться в «Квинс-колледж», где я постигал науку у великого Джорджа Буля, и именно под его руководством в двадцать один год опубликовал трактат о биноме Ньютона, который, могу с гордостью признаться, не прошёл в Европе незамеченным. В результате мне предложили заведовать кафедрой математики в университете, который, к сожалению, останется здесь не названным, ибо там произошёл крупный скандал, изменивший весь ход моей жизни. Проливать свет на природу этого скандала я не буду, скажу лишь, что гордиться в связи с ним мне нечем. Брат взял мою сторону, но родители после этой истории прекратили со мной всякое общение.

«Но в его жилах течёт кровь преступника. У него наследственная склонность к жестокости…»