Тенгри и выйдем к народу. Они твоего слова ждут, — сказал мэргэн. — Есть, видно, в струнах твоей домбры какой-то секрет.

Люди сидели, большой подковой охватив юрту. Хабрау вышел на середину, поприветствовал народ, затем дал знак Арслану. Тот принес два курая, один подал сэсэну, другой взял себе. Глянули они друг на друга, вздохнули разом — и ожили, запели два курая. Сэсэн, прикрыв глаза, тянет мелодию на широком дыхании, а за ним чутко, с еле заметным прогалом следует глуховатый говор курая Арслана.

Народ молчит. Лишь женщины вздохнут порой и вытрут слезы краем платка. Замолкают кураи, но не успеют старики воскликнуть «Хай, афарин!», как начинается новая мелодия. Затихнет она, протяжная, вольная, как эти просторы, ее сменяет быстрая и задорная плясовая, и тут же следом — яростная, грозная, в рокоте которой слышны боевые кличи.

Затем пришел черед домбре и кубаиру. С минуту сидел Хабрау, опустив глаза в землю. Вот в полной тишине зазвенели и зарокотали струны, и сильный, звучный голос подхватил:

Скажешь: «Говори», — скажу,

Скажешь: «Говори», — скажу,

Так внимай, народ, словам:

Слово вашего сэсэна —

Завещанье предков вам.

Слова старинного кубаира проникают в самое сердце слушателей. Молодые сжимают рукоятки сабель, а аксакалы, что были в многочисленных сражениях, не щадя себя бились с врагами, а теперь уже и суставы не гнутся, и глаза слезятся, с гордым видом поглаживают бороды. Громко звучит сказание сэсэна, высоко взлетает рокот домбры, взмывает соколом, но тут же сложит крылья и ринется вниз, и вот уже летит низко, как стриж над самой водой перекатов, — просверк, еще просверк, и исчез…

Разве дичь оставишь в небе,

Коль тесен сагайдак стреле?

Разве ты мужчина, если

День-деньской ты не в седле?

Если встал Урал высоко —

Край, милей зеницы ока,

Ты ль не страж родной земле?

Положил Хабрау обе ладони на струны, оборвал их рокот.

— Кони ржут в предгорьях Урала, звенят клинки, — заговорил он в полной тишине, — усергены, кипчаки, бурзяны точат сабли. У минцев оседланы кони, юрматинцы хоть сегодня готовы в бой. Тамьянская сторона, знаменитая тамьянская сторона, что думаешь ты? — Хабрау встал, скинул зилян и, подняв рубашку, обнажил спину. — Смотрите! Вот он, след зубов ордынской собаки! А на вас — мало таких следов? Неужели на силу нет силы? Неужели нет отважных мужчин, что поднимутся на ордынских армаев? Рта еще не откроешь, слова в защиту правды и справедливости не скажешь, а вперед твоего слова над головой твоей уже свистит камча. Неужели нет отважных джигитов, что поднимутся на ордынских армаев?

Только тут он почувствовал, как устал, нащупал свой зилян и, опустив голову, шагнул в юрту.

14

Турэ всех племен поддержали Богару и решили, что объединенное башкирское войско под руку Орды не пойдет, а останется здесь, на своих рубежах, для защиты собственных земель. Тем самым все башкирские племена, слившись воедино, станут как бы на путь самостоятельного государства — свой хан, свое постоянное войско, свое собственное твердое управление. Большинство пришло к мысли, что настало время объявить Богару ханом и поднять его на белой кошме, лишь старейшины минцев воздержались. Причина — минский бей на совет не прибыл, а глава его войска Янбек твердил одно: «У меня свой бей есть, его слова жду. Даст он согласие — соглашусь и я».

Богара, хоть сердце огнем жгло, виду не подал, обиды не выказал, наоборот, похвалил минца за мудрость и осмотрительность. Принялся разъяснять, что самостоятельное государство создавать — дело не из легких, неплохо бы на первых порах держаться какого-нибудь сильного царя. «А минцы, — медовым голосом говорил он, — кровная наша родня. И уж, конечно, заботы своих родов выше интересов всей башкирской земли никогда не поставят. Подождем их гонцов». Словом, не шел напролом, не напирал, был мягок и осторожен. Будто лиса, подбирающаяся к добыче, крался к цели обходным путем.

Сарышские аксакалы, как заранее уговорился с ними Богара, сказали: «Царь Тимур идет, теснит ханские войска. Надо отправить послов, довести до великого эмира то высокое уважение, какое испытывают к нему башкиры. Узнает Тимур, что мы отклонились от Орды, и тоже на добро ответит добром». Послом решили отправить Юлыша, а в подтверждение искренности и чистых помыслов бея в спутники Юлышу дать младшего сына Богары — Айсуака. Такое решение одобрили все. Сказали: Юлыш смел, натурой тверд и прям, в ратном деле искусен, умом крепок и основателен. Сказали: хотя он глава лишь одного усергенского рода Голубого Волка, но человека более достойного, чтобы мог говорить от имени всей башкирской земли, пожалуй, не найти.

Все дела были улажены, когда кто-то вспомнил, что в державе Хромого Тимура говорят на другом языке. Турэ в растерянности поглядели друг на друга.

— Если уважаемый совет одобрит, я поеду с Юлышем-турэ. Язык тамошних народов я хорошо знаю, — нарушил молчание Хабрау.

Совет пошумел самую малость и одобрил предложение сэсэна.

— Живи тысячу лет, сэсэн! — сказал Богара, обнял его и прижал к груди. Он был доволен, что Хабрау, как разнеслась весть о походе, отбросил прежние сомнения и теперь постоянно находится при бее. Помогает ему во всех его делах политики, готов разделить будущую государственную ношу.

— Афарин, Хабрау, брат мой, — сказал он, похлопывая его по спине.

О том, что отправлены послы, кроме участвовавших в совете турэ, никто не должен был знать. Богара опасался Байгильде: если проведает — секрет тут же дойдет до но-гаев. Богара воспользовался тем, что сват неделю носился где-то по гостям, и совет провел без него. Если же начнет вынюхивать, можно сказать, что старейшины и батыры собрались затем, чтобы сделать общий подсчет войск, договориться, какие надлежит отправить в распоряжение Орды, какие оставить здесь, а что до Юлыша, так он, мол, послан к тунгаурам. Когда Зумрат пристала к нему с расспросами, он так и ответил.

Через два дня Юлыш и Хабрау под охраной пятидесяти всадников вышли в свой тайный путь. Взяли в дар Хромому Тимуру серого в яблоках жеребца под драгоценным седлом и в чеканной сбруе, сорок отборных лошадей, дорогую пушнину, двух охотничьих соколов и через степи кипчаков отправились навстречу известному во всем мире своей жестокостью хромому царю искать мира.

Мерной рысью бегут кони. Куда ни кинь взгляд — плоская, бескрайняя, безмолвная степь. На всем пути ничего приметного. Лишь изредка попадаются пересохшие еще в начале лета