– Э-эй! У-у! – крикнул Костик, и прохладная темнота ухнула в ответ, так что он отшатнулся немного, потом снова наклонился вперед и покричал еще, слушая, как его голос, уходя вниз, сам становится ниже и как будто растет, чтобы, перед тем как исчезнуть, заполнить собой всю громадную бетонную трубу, а потом вновь наступает тишина, нарушаемая только звуком срывающихся капель. Земля у колодца была скользкой оттого, что на нее постоянно проливали воду, и Костик подумал, что его новенькие кроссовки Puma, купленные мамой как раз перед каникулами, наверное, сильно испачкались. «Вот сейчас подойдет кто-нибудь и скажет: “Чем это ты тут занимаешься?!”, и я поскользнусь от неожиданности и упаду вниз». Он зажмурился и представил, как упадет в колодец, будет хвататься за отвесные шершавые стены и захлебываться ледяной водой, а вокруг соберутся люди, начнут размахивать руками и спорить о том, как его вытащить, но так ничего и не придумают, и в конце концов он утонет. А к вечеру или даже раньше – новости в поселке расходятся быстро – кто-нибудь скажет Комаровой, что в колодце – он выпрямился и посмотрел вокруг: за десять шагов от него на столбе висела табличка с надписью «Лесная ул.»… что в колодце на углу Центральной дороги и Лесной улицы утонул один дачник – так, что сначала будет непонятно, что это был именно он, а потом она узнает… тут его воображение запнулось и никак не желало представлять, что скажет на это Комарова. Ему очень хотелось, чтобы она расплакалась и пожалела, что накануне накричала на него и грозилась спустить собаку, но вместо этого воображаемая Комарова только пожала плечами и сказала презрительно: «Ну и дурак, зачем было лезть в колодец?»

Костик еще раз крепко зажмурился, прогоняя неудачный образ, потом снял большое оцинкованное ведро, висевшее сбоку на длинном крюке, отступил от колодца на пару шагов (цепь, на которой висело ведро, тяжело зазвенела) и вылил себе на голову остатки воды: воды оказалось неожиданно много, и она была такой холодной, что он прикусил губу. Вода противно стекала за шиворот. Он осторожно повесил ведро на место, закрыл колодец и вернулся на дорогу. Кроссовки и вправду были перепачканы в липкой черной грязи, и рубашка промокла насквозь. Костик потрогал ладонью волосы. Вот и кто просил его обливаться?

Слабый ветер слегка покачивал ветви большого, усыпанного белыми цветами чубушника, росшего у обочины, и в воздухе время от времени прокатывались волны сладкого, чуть даже удушливого аромата. Над чубушником вились пчелы и шмели, на некоторые цветки они пытались сесть по двое и по трое, смешно толкались мохнатыми боками и сердито жужжали.

– Сам дурак! – сказал себе вслух Костик и осторожно погладил пальцем шмеля, пытавшегося протиснуться в цветок. Шмель обиженно загудел.

После ледяной воды было свежо и приятно, и жара больше не казалась мучительной, а покосившиеся дома и пыльная дорога выглядели уже не тоскливо и неряшливо, а по-своему даже уютно, и хотелось побыть здесь еще несколько дней или даже недель, а лучше – остаться до самого конца лета, пока не начнутся дожди и новый учебный год. Костик сжал кулаки и нахмурился. Нет уж, если решил – значит, решил, нечего теперь размазывать, как будто он какая-нибудь девчонка. Уезжать – значит уезжать. «Точка, абзац, красная строка», как говорил в таких случаях отец.

Подходя к «мезонину», он увидел маму на крыльце и спохватился, что, уходя, обещал ей вернуться через час, а прошло уже, наверное, часа три, если не все четыре. Мама стояла, придерживаясь тонкой рукой за выкрашенные в лимонно-желтый цвет перила, и щурилась от солнца. На ней было сидевшее по фигуре длинное светло-голубое платье и тонкая ниточка искусственного жемчуга на шее, и ее начинавшие седеть волосы, которые она красила хной и дома всегда завивала, теперь были распущены и слегка колыхались на ветру. Костик залюбовался ею и подумал, что его мама все-таки – самая красивая на свете, и вдруг вслед за этим неожиданно явилась мысль, что, когда старшая Комарова вырастет, она будет вот такая, красивая и в красивом платье, а вовсе не как та девица, обозвавшая его «дураком» и «дубиной», и будет точно так же стоять на полуразвалившемся крыльце комаровского дома и щуриться от слишком сильного солнца, придерживаясь красивой тонкой рукой за перила. От удивления он остановился и помотал головой.

– Костя! – из-за слепившего глаза солнца мама заметила его, только когда он уже подошел к самой калитке. – Ну как это назвать?! Костя!

Когда мама сердилась, она всегда говорила: «Ну как это назвать?!» или «Ну что ты за человек такой?!», и Костик боялся этих ее фраз, потому что после них обычно следовали долгие несправедливые упреки и иногда – мамины слезы, когда он думал, что лучше бы мама накричала на него или даже побила, только бы не плакала и не молчала потом целыми днями, демонстративно делая вид, что не слышит его, если он пытался с ней заговорить.

– Мам, прости… – он подошел к крыльцу и остановился, не решаясь подняться и пройти мимо нее в дом. – Прости, я не специально.

– Не специально он! А я не знаю, где ты, что ты… может быть, ты в речке давно утонул! – у нее задрожал подбородок, и Костик испугался, что она прямо сейчас расплачется. – Или…

«…или упал в колодец», – подумал Костик и удержался, чтобы не сказать это вслух – тогда бы точно начались слезы.

– Или потерялся в лесу, – закончила мама. – Ты вообще думаешь, что ты делаешь, Костя? Мы же не дома…

– Мам, ну прости… – повторил Костик беспомощно. – Прости, пожалуйста… – и подумал, что она ведь сама притащила его сюда из спокойного и привычного города, где есть библиотека и можно мыться каждый день, а по вечерам сидеть на диване и смотреть мультики или, если разрешат, играть в какую-нибудь бродилку на отцовском компьютере, а не маяться от скуки и кормить комаров.

– Прости его! – раздраженно повторила мама. – Его простишь, а назавтра все повторяется, и каждый раз одно и то же. Поднимайся уже в дом, обед на столе… остыло уже все.

Он покорно поднялся по лестнице, хотел поцеловать ее в щеку, но она отстранилась, сделав вид, будто заметила что-то интересное на дороге, хотя за забором не было ни души, только серая растрепанная собака с висячими ушами лениво валяла в пыли кость и в конце концов уронила ее в канаву.

Пообедали молча, потом Костик помог маме помыть посуду, послонялся некоторое время по дому, побродил по хозяйскому огороду, где в самой глубине были две грядки с клубникой: пока никто не видел, сорвал пару ягод – они оказались твердые и немного кисловатые, но все равно вкусные. Потом он отпросился погулять еще на час, и мама нехотя, с таким видом, что она даже и не ждет, что он вернется вовремя, отпустила его, но он вернулся даже быстрее, а на обратном пути зашел в магазин у станции и взял хлеба и творога, чтобы ее порадовать. О том, чтобы уехать, он заговорить так и не решился, подумав, что лучше говорить об этом, когда у мамы будет настроение получше, например, завтра, и это казалось правильным, но почему-то, когда он рано вечером укладывался спать, у него было тяжелое чувство, и он долго лежал на спине, глядя на едва различимый в темноте потолок.

А если и правда в город вернуться – что там делать? Одноклассники разъехались кто куда, да и он никогда не встречался с ними на каникулах. Сидеть целыми днями дома и читать заданное на лето, а потом все равно начнется учебный год и выяснится, что, кроме него и Даши – некрасивой девочки с астигматизмом и проволокой на зубах, – никто ничего за лето не прочитал, и Нина Михайловна махнет рукой и скажет, что раз все равно никто не готовился, будем потихоньку читать в течение года, что с вас спрашивать, все-таки лето – оно только в детстве лето, а вот когда вырастете… и начнет говорить что-то такое скучное и невеселое про взрослую жизнь, что подумаешь: лучше бы уж поскорее там оказаться, только бы про это не слушать.