я думаю, если бы ничего не случилось, мы с Эриком поженились бы в конце концов и были бы очень счастливы. С ним невозможно быть несчастной. Было бы так приятно поездить по всем тем местам, о которых он рассказывал мне. Мне бы хотелось побывать в Швеции, там, где родился дедушка, и в Венеции.

— Очень жаль, что мы зашли на ваш остров. Мы с таким же успехом могли зайти и в Амбоину.

— Вы полагаете? Я думаю, самой судьбой было предначертано, чтобы вы оказались здесь.

— По–вашему, наши судьбы так важны, что парки будут устраивать из–за нас вселенский кавардак? — улыбнулся доктор.

Она не ответила, и некоторое время они сидели молча.

— Мне очень грустно, — наконец промолвила Луиза.

— Постарайтесь не слишком горевать.

— О, я не горюю.

Она произнесла это так решительно, что доктор удивленно посмотрел на нее.

— Вы вините меня. Любой бы обвинил. А я себя не виню. Эрик застрелился потому, что я не оправдала его надежд, не смогла соответствовать придуманному им идеалу.

— А-а…

Доктор Сондерс увидел, что интуиция привела её к тому же выводу, какого сам он достиг путем рассуждения.

— Если бы он любил меня, он бы убил меня или простил. Вам не кажется глупым то значение, которое мужчины, во всяком случае — белые мужчины, придают физиологическому акту? Это же только плоть. Знаете, когда я училась в Окленде, у меня был приступ религиозности — у девочек такого возраста это часто случается, — и в Великий пост я дала обет, что не буду есть ничего сладкого. Прошло две недели, и мне так захотелось сладкого, что я просто не могла больше терпеть. Как–то раз я проходила мимо кондитерской лавки и увидела на витрине шоколадные конфеты; у меня внутри все перевернулось. Я зашла туда, купила полфунта конфет и съела их тут же, на улице, все до одной, пока в кулечке не стало пусто. Потом вернулась в школу и с полной легкостью отказывалась от сладкого до конца поста. Я рассказала об этом Эрику, и он очень смеялся. Он считал, что это вполне естественно. Он был так терпим. Вам не кажется, что, если бы он меня любил, он бы и на этот раз проявил терпимость?

— На этот предмет у мужчин свои особые взгляды.

— Но не у Эрика. Он был такой мудрый, такой милосердный. Говорю вам: он не любил меня. Он любил созданный им идеал. Красоту и прочие мамины достоинства, которые он видел во мне, и всех этих шекспировских героинь, и принцесс из сказок /Андерсена. Какое право имеют люди лепить у себя в уме и навязывать вам тот образ, который им по вкусу, а потом сердиться, если вы не совпадаете с ним! Он хотел запереть меня в свой идеал. До меня ему не было дела. Он не принимал меня такой, какая я есть. Он хотел владеть моей душой, и, так как чувствовал, что во мне кроется что–то, ускользающее от него, он пытался заменить эту искорку, которая и есть я, фантомом, плодом собственного воображения. Мне грустно, но, говорю вам, я не горюю. И Фред по–своему такой же. Когда он лежал рядом со мной в ту ночь, он сказал, что хотел бы навсегда остаться на острове, жениться на мне и заниматься плантацией и не знаю чем еще. Он представил себе свою будущую жизнь, и я должна была приспособиться к ней. Он тоже хотел запереть меня в свою мечту. Это была иная мечта, но все равно — его мечта. А я — это я. Я не хочу быть частью чьей–то мечты. Я хочу сама мечтать о своей будущей жизни. Все, что случилось, ужасно, и на сердце у меня тяжело, но я знаю, что это дало мне свободу.

Луиза не волновалась, говорила медленно и размеренно, в той сдержанной манере, которая с самого начала поразила доктора. Он внимательно слушал. Его пронизывала легкая внутренняя дрожь, ибо вид обнаженной человеческой души всегда вызывал в нем ужас. Он видел в ней те же голые безжалостные инстинкты, которые помогали бесформенным существам, возникшим при сотворении мира, прокладывать себе путь вперед вопреки слепому и враждебному случаю. Интересно, что получится из этой девушки…

— У вас есть какие–нибудь планы на будущее? — спросил он.

Она покачала головой.

— Я могу ждать. Я молода. Когда дедушка умрет, все это будет мое. Возможно, я продам плантацию. Папа хочет поехать в Индию. Мир велик.

— Мне пора идти, — сказал доктор Сондерс. — Могу я увидеть вашего отца и попрощаться с ним?

— Я провожу вас к нему в кабинет.

Она отвела его по коридору в небольшую комнатку в боковой части дома. Фрис сидел за столом, заваленным листами рукописи и книгами. Он печати на машинке, и от пота, струившегося по его толстому красному лицу, очки соскальзывали на кончик носа.

— Это последняя перепечатка девятой песни, — сказал он. — Вы уезжаете, да? Боюсь, я не успею ее вам показать.

Фрис забыл, что доктор Сондерс заснул, когда он читал ему вслух, а может быть, и помнил, но это его не обескуражило.

— Я приближаюсь к концу. Это была трудная задача, и я вряд ли сумел бы довести ее до благополучного конца, если бы не поддержка и одобрение моей девочки. Будет справедливо, если она пожнет плоды моих трудов.

— Ты не должен переутомляться, папа.

— «Tempus fugit»[53], — проговорил он вполголоса. — «Ars longa, vita brevis»[54].

Она ласково положила руку ему на плечо и с улыбкой поглядела на лист бумаги в каретке машинки.

Доктора снова поразила та нежная заботливость, с которой Луиза обращалась с отцом. С ее трезвым умом она не могла не понимать истинной цены его пустых трудов.

— Мы пришли не для того, чтобы мешать тебе, милый. Доктор Сондерс хочет попрощаться с тобой.

— А, да… разумеется, — сказал Фрис и встал со стула. — Мы были очень рады познакомиться с вами. В этом захолустье нас не так часто посещают гости. С вашей стороны было очень любезно прийти на похороны Кристессена. Мы, британцы, должны держаться вместе в подобных случаях. Это производит соответствующее впечатление на голландцев. Конечно, Кристессен не был англичанином. Но мы часто встречались с ним с тех пор, как он приехал на остров, и, в конце концов, он — выходец из той же страны, что и королева Александра. Стаканчик хереса, прежде чем вы уйдете?

— Нет, благодарю вас. Мне пора возвращаться.

— Я был очень расстроен, когда