Чем это грозит?

Ладно. Завтра она поговорит с сестрой. Серьезно. Как старшая. А сейчас действительно надо поспать, а то цвет лица окончательно испортится.

И Алисия решительно проглотила таблетку снотворного.

* * *

Не спал и тан Патрисио Ксарес. По уважительной причине – занимался любовью с Альбой. Хотя можно ли этот процесс назвать любовью?

Чувств там не было ни миллиграмма, ни с одной, ни с другой стороны, только голый расчет.

Патрисио нужна была эта женщина. Ну и что греха таить? Приятно, когда такая красотка, да старается, да на все готова. Даже на то, за что в борделях доплату требуют.

Но Альба и так оплачивается достаточно дорого.

Вот и пусть изображает великую любовь. Патрисио собирался получить удовольствие от того, что снова прогнет под себя блудного сына с его семейством. Ишь ты – взяли моду!

Из дома сбегать, из отцовской воли выходить… не-не. Начнем с наглой девчонки. Как самая молодая, Феола должна поддаться влиянию легче всего. А уж обработав ее, можно взяться и за остальных неподконтрольных Ксаресов.

Просто поразительно, на что готовы родители, чтобы защитить своего ребенка. Вот он, Патрисио, такими глупостями не страдал никогда, потому и неуязвим. А сыновья…

И в кого только такие размазни получились?

Тьфу, плесень!

Мысли возбуждали не хуже шпанской мушки, так что Патрисио не опозорился, и сам доволен остался, и женщину порадовал. Или она сказала, что порадовал.

Потом они выпили вина и уснули.

И не видели, как в комнату проскользнули две темные тени. По размышлению, отца решили не травить – могло не получиться. Вдруг его откачают? Яд… те, которые сразу действуют, они очень заметные. А те, которые не сразу… спасут отца. Точно – спасут. И впредь он будет намного осторожнее.

У братьев была лишь одна попытка.

Одна тень решительно подняла подушку и прижала ее к лицу старика.

Вторая поменяла графин с вином и стаканы на принесенные. Вот так, чтобы никаких следов не осталось.

Да, снотворное. Но очень-очень легкое, такое, чтобы просто не сразу в себя прийти. К утру в организме от него и следа не останется. Но кувшин и бокалы все равно поменяем.

Мужчина надавил сильнее, тело отца дернулось, еще раз вздрогнуло – и замерло. Даже не сопротивлялся. И не бился, не извивался, все же сработало снотворное.

По комнате поплыл запах нечистот.

Мужчины переглянулись – и вышли вон.

Графин с вином полетел в выгребную яму, туда же отправились бокалы, туда же – ключ от спальни отца. Это Патрисио думал, что ключи только у него. А на самом деле… у Розы – и то были. Мало ли что? Вдруг отцу плохо станет, а к нему и войти нельзя будет?

Вот Роза потихоньку и сделала себе копию. Конечно, только из лучших побуждений! Кто-то сомневается? Надо ей, кстати, намекнуть с утра зайти к отцу.

Убийство?

А вот этого слова мужчины произносить не собирались. Зачем? Это не оно.

Это – восстановление справедливости. Им только молодой мачехи не хватало! Да еще с пасынком, который уже проявляет свою гадскую натуру!

То он статуэтки осматривает, потом по шкафам полезет… нет-нет. Им такое не надо.

Отец, ты сам во всем виноват. И точка.

* * *

Лежал без сна и внук тана Ксареса. Правда, он ни с кем любовью не занимался. Он просто лежал и размышлял о жизни.

Лоуренсио много чего не мог себе простить. Анхеля в том числе.

Если бы не Фи… Если бы не это, он бы выдал Лисси за Анхеля. И еще радовался бы за сестру. Вот ведь… Как бы он потом родителям в глаза смотрел?

Амадо Риалон его сегодня кратенько просветил, с кем связался тан Ксарес. Потрясающей харизмы человек тан Толедо. Такой хари еще поискать надо!

Чего только в его послужном списке нет! Разве что не доказано… а без доказательств у нас и не вешают, к сожалению.

Почему не посажен?

Потому как по-крупному он не замазывался. Предпочитал действовать чьими-то руками. Вот, к примеру, сейчас.

Толедо замешан в похищении? Однозначно!

Есть возможность это доказать?

Если поймать Слизня, если тот даст показания, если удастся хоть что-то доказать. А слова против слов, простите, у нас не принимаются. Сказать, что тан Толедо дал ключи, впустил в дом?

А тан скажет, что его оболгали. Честнейшего и благороднейшего человека.

И так постоянно.

Если бы Шальвейн за это взялся, но Рейнальдо Игнасио по мелочам не работает. А по-крупному Толедо не зарывался.

Так что Лоуренсио лежал, грустил и думал, что он все-таки дурак. Еще и на Феолу ругался… ладно! Фи сама виновата! Могла бы рассказать, объяснить, могла бы попробовать донести до него свое мнение, а она сразу, в лоб, принялась кусать Анхеля. Конечно, при этом она выглядела, как вздорная девчонка!

Так и страдал Лоуренсио, пока в палате свет не зажегся.

* * *

Его высочество Мигель Рамон и его светлость герцог Мануэль Хоселиус достаточно легко проникли в лечебницу. Мануэль применил свое обаяние на полную.

Увидел симпатичную сестру милосердия, сорвал на клумбе цветок, протянул девушке, поклонился – и через десять минут уже знал все необходимое.

И про палату его высочества ему рассказали, и про охрану, и про то, как пройти, и про пересменку у охраны.

Мануэль – обаятельный. Мигелю так никогда не удавалось, что-то в нем женщин отпугивало. Или вернее, чуяли они в нем хозяина, который спуску не даст, вот и прижимали хвосты.

Так Мигелю казалось.

Если бы кто спросил Мануэля, он бы ответил честно. Садист… есть в нем что-то такое. Наслаждение чужой болью, ужасом, отчаянием… и это действительно чувствуется. Нормальные женщины стараются таких избегать.

Есть разные отклонения, но их мало. И они, как правило, не выживают.

Мало кто об этом говорит, но жертвы садистов долго не живут. Постоянные травмы не добавляют здоровья, а еще рано или поздно любой садист увлекается. На юридическом языке это называется: «травмы, несовместимые с жизнью». И Мануэль точно знал, что у Мигеля такое бывало.

Даже и не один раз. Не одна женская душа за ним неприкаянной ходит, ох, не одна… и это чувствуется, и холодом от него тянет.

Мануэль знал, что его Мегане ничего не угрожает, но все равно напрягался, когда кузен гостил у него. Или наоборот, когда приезжал с визитом к Мигелю. И оставить жену с родственничком не хотел бы. Мегана… она хрупкая, нежная, а Мигель может воспользоваться ее беззащитностью.

Мысль, что Мигель сам