Из преторианцев-заговорщиков своей лютой ненавистью к Нерону и готовностью пойти на крайние меря выделялись трибун Субрий Флав и центурион Сульпиций Аспер. Флав, по слухам, дважды уже был готов совершить покушение на Нерона: в первый раз, когда тот пел на подмостках, а преторианцы в качестве зрителей сидели в первых рядах публики, а во второй — когда во время великого пожара Нерон, уже спев «Крушение Трои» и осознав, что в огне погибает и его собственный дворец со всем его добром, носился ночью по окрестностям города в одиночестве. В обоих случаях он оставался без охраны, поскольку на сцене он должен был находиться один, а во время беготни вокруг объятого пожаром города охрана, очевидно, просто за ним не успевала. Однако тираноборчество Флава отнюдь не носило безрассудный характер. Он прекрасно понимал, что в обоих случаях вокруг было множество людей и убить ненавистного тирана так, чтобы остаться безнаказанным, было весьма затруднительно. Самопожертвование ради избавления Рима от злодейского правления Нерона доблестный трибун категорически исключал. Потому-то Тацит, рассказывая о неосуществленных замыслах Субрия Флава, не без язвительной горечи замечал, что «стремление обеспечить себе безнаказанность… всегда препятствует осуществлению значительных начинаний».[200]

Помимо Флава и Аспера, особо жгучую ненависть к Нерону высказывали Марк Анней Лукан и Плавтий Латеран. Ненависть первого, как мы помним, была сугубо поэтического происхождения. Нерон не смог скрыть зависти к автору «Фарсалии», сознав, что неспособен сочинить что-либо соответствующее таланту Лукана. Мало того, что он сначала просто сорвал чтение поэмы в Палатинском дворце, в дальнейшем он стал препятствовать распространению сочинений своего более даровитого соперника-поэта. Потому уязвленный до самой глубины своей души поэт жаждал мести. Но поскольку месть в форме зачтения строк стихотворений Нерона в общественных уборных не могла быть достаточно эффективной и удовлетворить пламенную ненависть оскорбленного литератора, то участие в заговоре, целью которого было истребление тирана, представлялось Лукану единственно верным делом.

Примкнул к заговору и консул будущего года Латеран. Но его, если отнестись с полным доверием к сообщению Тацита, в заговор вовлекла исключительно пламенная любовь к отечеству. Никаких обид от Нерона он не испытал, о чем и свидетельствует его намеченное на следующий год консульство.

Оказались и среди заговорщиков персонажи явно курьезные, например, знаменитый своим распутством Флавий Сцевин — утверждали даже, что у него от развратной жизни даже разум ослабел, — примкнул к заговору едва ли не ради развлечения, поскольку до этого прозябал в бездеятельности (в общественном смысле, надо полагать) и вел сонливое существование (после постоянных ночных оргий, наверное). Примкнул к заговору и известный нам уже Афраний Квинциан, чью безобразную телесную распущенность жестоко высмеял Нерон в своем сатирическом стихотворении. Поскольку Нерон был, очевидно, прав, обличая пороки Квинциана, его заговорщицкую деятельность никак нельзя считать тираноборством.

Заговор получил очень быстрое распространение. В него вступали не только сенаторы, всадники, преторианцы, но даже и женщины. Причины, побуждавшие этих людей к такому непростому решению, как мы убедились, были разные. Главное, что объединяло, — ненависть к Нерону. Иных привело в тираноборческий стан доброе расположение к Гаю Кальпурнию Пизону, который оказался во главе заговорщиков в силу своей достаточно широкой популярности. Как пишет Тацит, «происходя из рода Кальпурниев, он по отцу был связан со многими знатными семьями и пользовался у простого народа доброю славой, которую снискали ему как истинные его добродетели, так и внешний блеск, похожий на добродетель. Он отдавал свое красноречие судебной защите граждан, был щедр с друзьями и даже с незнакомыми ласков в обхождении и речах; к этому присоединялись и такие дары природы, как внушительный рост, привлекательная наружность. Но вместе с тем он не отличался ни строгостью нравов, ни воздержанностью в наслаждениях: он отдавал дань легкомыслию, был склонен к пышности, а порой и к распутству, что, впрочем, нравилось большинству, которое во времена, когда порок в почете, не желает иметь над собой суровую и непреклонную верховную власть».[201]

Столь подробная характеристика Пизона, данная великим историком, рисует нам портрет человека, малопригодного для руководства таким ответственным делом, как государственный переворот. Наверняка он действительно был человеком приятным во многих отношениях, включая качества как внутренние, так и внешние, но человек, склонный к легкомыслию, во главе заговора — дело опасное скорее для самих заговорщиков, нежели для того, против кого они этот заговор составили. Достойно удивления, что столь разные люди сумели объединиться для общей цели и при этом не сразу обратили на себя внимание властей, хотя ни к какой особой конспирации не прибегали. Можно предполагать, что поначалу заговор сводился к общим разговорам, порицаниям Нерона, порой и яростным изъявлением готовности истребить тирана, но при этом до планирования каких-либо конкретных действий дело не доходило. Пизон, склонный ко всякого рода наслаждениям, не исключающим наслаждения самые низменные, уже в силу таких своих черт должен был оттягивать решительные и рискованные действия, могущие обернуться и самыми печальными последствиями. Возможно, выдвижение на первый план Пизона скорее ослабило заговор, нежели укрепило его. На роль руководителя заговорщиков мог ведь претендовать и Фений Руф — префект претория, один из самых высокопоставленных людей в государстве, имеющий в подчинении тысячи воинов. Но, судя по всему, военные в заговоре оказались не на первом плане, а Фений Руф, выразив словесно поддержку заговорщикам, держался в стороне, выжидая развития событий. Кстати, Дион Кассий, давший наряду с Тацитом достаточно подробное описание заговора, руководителем его полагал как раз Фения Руфа, а о Пизоне вообще не упоминал.

Сложно сказать, как долго бы еще заговорщики во главе с Пизоном упражнялись в патетическом поношении Нерона, изъявляя словесную готовность идти по пути Брута и Кассия Хереи. Ведь самая горячая голова среди них, Субрий Флав, готов был на тираноубийственный подвиг лишь при твердых гарантиях своей безопасности. Но неожиданно для всех заговорщиков, включая их вождя, дело ускорила одна отважная женщина, либертина Эпихарида. Это убедительно подчеркивает ее полное бескорыстие, поскольку женщина-вольноотпущенница явно сама не страдала от тирании Нерона, а в случае его истребления ни на какие особые награды и блага рассчитывать не могла.

В римской истории участие женщины в политике и даже в заговоре не было таким уж редкостным. И были среди них фигуры очень незаурядные, даже выдающиеся и героические. Еще в первые годы Римской республики, когда Рим отражал нападения этрусков, пытавшихся восстановить власть царей, была воздвигнута конная статуя, изображавшая отважную девушку Клелию, возглавившую успешное бегство римских заложниц из лагеря царя этрусков Порсены. Выдающейся женщиной была Корнелия, дочь Публия Корнелия Сципиона Африканского, победителя Ганнибала и мать великих народных трибунов братьев Гракхов. Молва приписывала ей отравление Сципиона Эмилиана, одобрившего убийство Тиберия Гракха.