Подмяв под себя густой кустарник, первая машина нашего увеличившегося каравана выскочила на узкое Егорьевское шоссе. Чуть притормозив, я дождался, когда «УАЗ», за рулём которого сидит Чпок, вскарабкается на высокую насыпь.

— Илюх, а «Поминальная» песня у тебя с собой? — спросил сидевший на соседнем кресле Мур.

— Поставь, пожалуйста, — попросил он после моего кивка.

Воткнув флэшку в разъём магнитолы, я выбрал десятую по счёту композицию:

Удары сердца твердят мне, что я не убит,

Сквозь обожжённые веки я вижу рассвет.

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий Ужас, которому имени нет.

Они пришли как лавина, как чёрный поток,

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь.

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок,

Они разрушили всё, они убили всех нас…

Прорвался через жесткие гитарные риффы[114]голос певца. Много-много лет назад мой земляк, московский музыкант и поэт Сергей Калугин, спел эту песню, ставшую в своё время неофициальным гимном Следопытов, сражавшихся в Прибалтике.

Они пришли как лавина, как чёрный поток,

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь.

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок,

Они разрушили всё, они убили всех нас…

И можно тихо сползти по горелой стерне

И у реки, срезав лодку, пытаться бежать

И быть единственным выжившим в этой войне,

Но я плюю им в лицо, я говорю себе: «Встать!»

Тушканчик выбивает ритм на коленке, а я вспоминаю, какие лица были у членов банды, напавшей на нас в Люберцах, когда он, криво усмехаясь, подошёл к ним на том пустыре и, бросив им под ноги две складные лопатки, приказал: «Копайте!»

Они не знали, что им предстоит готовить могилу для нашего непутёвого товарища, а не для себя. Могилу для Следопыта, которого сгубила жадность. Человека, оставившего свой автомат ради хабара.

В подсобке мебельного магазина Мистер Шляпа и Викентий нашли кучу коробок со всякой мелочевкой: шурупами, крючками, ручками для мебели. Очевидно, завезли с базы перед самой Катастрофой, и никто так и не нашёл это богатство после.

Удары сердца твердят мне, что я не убит,

Сквозь обожжённые веки я вижу рассвет.

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий Ужас, которому имени нет.

Я вижу тень, вижу пепел и мертвый гранит,

Я вижу то, что здесь нечего больше беречь.

Но я опять поднимаю изрубленный щит

И вырываю из ножен бессмысленный меч.

Последний воин мёртвой земли…

По просьбе Ивана и Фёдора, стоя над могилой Шляпы, я отменил своё решение, и его родственники будут получать пенсию от общины и получат долю из взятой в этом рейде добычи. Не знаю, может, не стоило соглашаться, но мне показалось, что негоже переносить свою неприязнь с покойника на его близких.

Я знаю то, что со мной в этот день не умрёт.

Нет ни единой возможности их победить.

Но им нет права на то, чтобы видеть восход,

У них вообще нет права на то, чтобы жить.

И я трублю в свой расколотый рог боевой,

Я поднимаю в атаку погибшую рать,

И я кричу им: «Вперед!» Я кричу им: «За мной!»

Раз не осталось живых:, значит, мёртвые — встать!

Последний воин мёртвой земли…

А вот пленных мы не тронули, так, съездили пару раз по зубам для памяти после того, как подстреленный мной молодой парень в «коже» начал качать права. Морщась от боли и зажимая дырку в плече тряпкой, он зло вещал, что их вождь, подло убитый нами, будет отомщён, что мы пытались украсть их имущество и прочую ахинею. После вдумчивых расспросов он, уже не такой гордый, всхлипывая и размазывая сопли и кровь по лицу, согласился, что это они нарушили конвенцию, о которой он лично, правда, ничего не слышал. Тушканчик изящно переложил всю вину на покойного Хирошимы (так, более чем странно, оказывается, звали их главаря, не пережившего близкого знакомства с автоматическим гранатомётом), и изрядно понурых «романтиков большой дороги» отпустили восвояси, пообещав им вернуть часть оружия на обратной дороге. Трофеев собрали столько, что пришлось нагрузить ими не пострадавший «уазик» и посадить за руль Чпока, да и в «Тиграх» пришлось в тетрис поиграть. Если честно, то бросить такую кучу хоть и плохонького, но оружия и рабочий, в прекрасном состоянии, автомобиль никто из нас не решился. Среди трофеев меня заинтересовал один из «Калашниковых», на котором, как мне показалось вначале, был установлен «ред-дот».[115]Подивившись состоятельности членов банды, я вытащил автомат из кучи. «Мда, голь на выдумки хитра!» — прицел оказался самопальной подделкой — из металла какой-то умелец сварганил рамку, в которую было вставлено стеклышко с красной точкой посередине. Никакими лазерами и голографией тут и не пахло. «Рельса» была выполнена как одно целое с прицелом, а сам он был притянут хомутами для шлангов к газоотводной трубке «калаша». О какой бы то ни было точности тут говорить не приходилось, хотя, наверное, предыдущий владелец сильно гордился своим прицелом…

Ещё занятно было то, что никаких последствий для нас эта стычка принести не должна была. Банда была из диких — осенью пришли откуда-то с юга, я так и не понял, откуда точно, подивились хлебности места, но покойный главарь решил, что скромная жизнь мародёров-добытчиков не для таких лихих парней, и приказал «трясти лохов». Да случилась незадача — уже на второй «операции» на нас напоролись. Один из пленников, невысокий худой парень лет восемнадцати, рассказал, что четверо местных, приехавших три дня назад на двух телегах за кирпичом, только раззадорили главаря, и, когда дозорные сообщили о двух крутых тачках, он повёл на дело весь личный состав, оставив в лагере только трёх девах. «Вот не повезло!» — в сердцах сказал длинноволосый, а Мур его огорчил, объяснив, что если бы на нашем месте оказались бронницкие, то «романтиков большой дороги», скорее всего, развесили на путепроводе, а если бы монахи посадские — то отправили бы в Шатуру на перевоспитание. Лет на десять.