Я палюсь на нее.

– Я не понимаю, – говорю я наконец, и мне вторят сверчки, еще неистовее заверещав, словно в знак протеста.

Она досадливо фыркает.

– Когда я была в восьмом классе, то напилась вместе с несколькими ребятами из Миддлбери, а когда вернулась домой, приняла несколько снотворных таблеток из тех, которые принимала моя мать. Нет, я не пыталась покончить с собой, – поспешно добавляет она, прежде чем я успеваю спросить. – Просто мне все надоело. Школа была для меня адом. Я умоляла мать переехать в другой город, но она не соглашалась. Мы не могли этого сделать. В ту зиму у нее не оказалось машины, и ей надо было иметь возможность добираться до работы пешком. Я начала после школы ездить на автобусе в Миддлбери, просто чтобы развеяться. Там я познакомилась с несколькими курильщиками марихуаны, которые были старше и напоили меня. И девственность свою я потеряла именно так. – Она улыбается, но это самая ужасная улыбка, которую мне когда-либо доводилось видеть – как будто на ее лице вырыли яму.

– Бринн. – Я хочу сказать больше, хочу обнять ее – но меня словно парализовало.

– Не парься. – Она делает шаг назад, будто ожидая, что я, возможно, попытаюсь обнять ее. – Ты хотела услышать правду, вот я и говорю тебе правду. Я приняла таблетки, сблевала, и моя сестра рассвирепела и отправила меня в реабилитационный центр. Сначала я была очень зла… но потом это начало мне нравиться.

Теперь я молчу, едва дыша.

– Я пробыла там сорок пять дней и там же, в реабилитационном центре, закончила восьмой класс. Написала несколько тестов, отправила свои ответы, и все, меня перевели в следующий класс. По программе, в которой я участвовала, было рекомендовано перейти в особую старшую школу, альтернативную. В такую, где учатся фрики, всякие там эксцентрики, неудачники и те, кто забил на школу и пристрастился к курению травки. И это было хорошо, потому что означало, что теперь мне не надо больше ходить в школу в Твин-Лейкс. Утром меня забирала специальная машина, а после школы отвозила домой. – Бринн пожимает плечами. – Но я все равно оставалась собою. Мне все равно надо было возвращаться домой. А мои мать и сестра, знаешь ли, просто не могут смотреть на меня, – выпаливает она. – Они с трудом терпят, даже когда я всего лишь нахожусь в одной и той же с ними комнате. Как будто во всем, что произошло, абсолютно во всем, что пошло не так, виновата я. Им нравится, когда меня нет рядом. Думаю, иногда им хочется, чтобы я уехала куда-нибудь навсегда. И не говори, что это не так, – резко добавляет она, прежде чем я успеваю это сказать. – Вот тебе факты. У меня с мамой был ритуал, которого мы придерживались каждые выходные, когда она не пропадала на работе. Мы садились с ней вместе на диван и смотрели те серии мыльных опер, которые она не смогла посмотреть в течение недели. Мы и пытались угадать, что произойдет в том или ином сериале еще до того, как это происходило. Но внезапно она вдруг стала слишком занятой, чтобы продолжать сидеть у телевизора вместе со мной по выходным. Ей надо было заниматься работой по дому. Она стала слишком толстой, чтобы сидеть без дела. Лживые отговорки. Знаешь, я слышала, как мама смотрит эти мыльные оперы по ночам, когда она думала, что я сплю. – Бринн отводит взгляд, кусая нижнюю губу. Как будто душевную боль можно перебить физической. – В девятом классе старшей школы «Уокэбаут» – так называлась альтернативная школа – у меня была девушка, такая же лесбиянка, как и я, мать которой работала врачом. Как-то, зайдя к ним, я стащила из ее шкафчика для лекарств несколько образцов и похвасталась ими в школе. В «Уокэбауте» этого не терпели, и меня отправили в реабилитационный центр. А потом, в десятом классе, когда я опять вышла на свободу, то начала общаться с Уэйдом. Он не давал мне покоя с тех самых пор, как произошло убийство Саммер. Он считал, что может мне помочь. Что вместе мы восстановим мое доброе имя. Наверное, у него всегда было что-то вроде комплекса супергероя.

– Бэтмен, – говорю я.

– Бэтмен, – соглашается она, кивая. – Уэйд подрабатывает в клинике для закоренелых наркоманов. Настоящих наркоманов, а не таких симулянтов, как я. Торчков, которые в шестнадцать лет плотно сидят на героине, и прочих наркош. Он помогает мне… симулировать. Чтобы я могла оставаться в системе для наркозависимых. То в одном учреждении, то в другом. – Бринн с вызовом смотрит на меня, словно ожидает, что я спрошу, как он это делает.

Но я совсем не уверена в том, что хочу это знать. И вместо этого просто говорю:

– Почему?

Она обхватывает себя руками, так что ее плечи поднимаются к ушам.

– Он знает, что мне это нравится, – коротко отвечает она. – Что там я чувствую себя в безопасности. К тому же…

– Что?

– Думаю, ему просто был нужен друг, – говорит она. – Мы с ним, конечно, родственники, но… друзья – ведь это другое дело, не так ли?

Теперь сверчки, и древесные лягушки, и все прочие живые существа замолчали. Вокруг стоит тишина.

– Поэтому-то он и здесь, – догадываюсь я. Я пытаюсь найти связь между фактами и, взглянув на лицо Бринн, понимаю, что права. – Поэтому он нам и помогает. У тебя с ним уговор.

Она качает головой.

– Поначалу так оно и было. Но теперь… – Она замолкает. – Я уже не знаю. Я больше не знаю, что думать.

Под сводчатым пологом ветвей у меня возникает такое чувство, будто я в церкви. И мне приходит в голову дичайшая мысль о том, что Саммер была священной жертвой, что она должна была умереть для того, чтобы мы четверо, четверо сломанных людей, смогли найти друг друга. Мне вспоминается цитата из Библии, которую я слышала много лет назад, до того, как ушел мой отец и до того, как мы перестали ходить в церковь. Милости хочу, а не жертвы.

– Почему ты солгала насчет своей матери? – спрашиваю я Бринн, и деревья словно отвечают мне: «Ш-ш-ш!»

Бринн смотрит на землю.

– Я не говорила маме, что возвращаюсь домой. Я вообще не планировала возвращаться, но… в общем, все пошло не так, как я планировала. Но в тот первый день после того, как ты довезла меня до города, я подошла к нашему дому… – Она вдруг осекается и со свистом втягивает в себя воздух, как будто ей нанесла удар какая-то невидимая сила.

– Что случилось? – Я дотрагиваюсь до ее локтя и чувствую под своими пальцами кость. Милости. – Что произошло?

Когда она начинает говорить снова, ее голос звучит совсем тихо.

– Это глупо, – произносит она. – Мои мать и сестра сидели на диване, положив на журнальный столик ноги в одинаковых тапочках и поставив между собой миску с попкорном. Они вместе смотрели «Дни нашей жизни». Это всегда была самая любимая мыльная опера моей матери. «Больше всего удовольствия и больше всего слез», – говорила она. Они обе выглядели такими счастливыми. – Ее голос срывается, и я понимаю, что она изо всех сил старается не заплакать.

Мне хочется обнять ее и сказать, что все будет хорошо, что она прорвется, что мы все прорвемся, но ведь я не знаю, действительно ли так будет. Откуда мне знать? Как я могу что-то ей обещать. Ведь ужасные вещи случаются каждый день.