Мне сказали, она его знала, равно как и прочие отдыхающие в лагере. Когда она, подслушав телефонный разговор Люка с другой девушкой, возвращалась в лагерь пешком, упала с велосипеда и оставила его валяться на земле, а потом рванула в темноту, чтобы убежать от парня подальше, то встретила по дороге этого мужчину. Не знаю точно, в каком месте; никто мне этого не сказал. Но я могу представить все сама.

Как и Айзабет, она села в машину. Хотя, как и Шьянн, ей хотелось навсегда спрятаться в лесу, потому что ее сердце было разбито. Как и Яна, она поехала с человеком, которому, считала, могла доверять. И все думали, что она сбежала, как и Хейли… и она действительно исчезла на все это время.

Машина притормозила, и мужчина высунул из окна руку. «Эй, Эбби – ведь тебя зовут, верно? Что ты здесь делаешь? У тебя все в порядке?»

Поначалу она нервничала – как нервничал бы любой человек, заслышав, что ночью на пустынной дороге останавливается машина, и кроме того, ей не хотелось возвращаться обратно к вожатым. Ее бы просто вышвырнули из лагеря. А лицо мужчины было достаточно дружелюбным, и она как-то раз разговаривала с ним, когда сток раковины в третьем домике оказался забит волосами, и он пришел туда, чтобы прочистить его. Кроме того, она сильно ободрала ногу, упав с велосипеда на подъездной дорожке к дому Люка, прежде чем бросить там велосипед и отправиться в лагерь пешком, и ей надо было прошагать еще по меньшей мере милю. А из колена шла кровь.

Он пообещал не доносить на нее. Пообещал помочь проскользнуть в домик.

Мне бы очень хотелось, чтобы Эбби не поверила ему и не села бы в его машину, но она сделала это. Сделала.

Частично я вообразила все это сама, кое-что вычитала в газетах, а еще что-то узнала от полицейских.

Я не знаю, как она провела все те месяцы, что была в его власти, и не могу заставить себя спросить кого-либо об этом. Меня удерживает ужас.

Этому мужчине не составило большого труда уехать из лагеря и забрать ее с собой, потому что все очень быстро поверили в то, что она сбежала сама. Ее побег никогда не подвергался сомнению ни друзьями, ни членами семьи, ни девочками, с которыми она провела лето, ни мальчиком, с которым целовалась под звездным небом.

Его не подверг сомнению никто – кроме меня.

В какой-то момент, я не знаю, было это в ту же ночь или когда-то еще, ко мне подошел человек, чтобы сообщить нечто важное. Один полицейский запомнил меня по моему визиту в отделение, во время которого я расспрашивала об Эбби Синклер и ее велосипеде. Он приехал, когда меня терзали вопросами о поджоге, взял за руку, хотя вся она была измазана жидкостью для снятия отпечатков пальцев, и кое о чем мне рассказал.

Благодаря тому, что я смогла повлиять на бабушку и дедушку Эбби, ее дело было открыто заново. По его словам, моя поездка к ним в Нью-Джерси, не говоря уже о посланном им письме – испугавшем их и донельзя расстроившем, – заставила полицейских присмотреться к этому случаю, но все же решающую роль сыграло то, что я нашла кошелек. Я все время шастала где-то поблизости и всюду совала свой нос, твердила о том, что нельзя прекращать поиски, и именно это возымело действие, сказал он. Он сказал, что я помогла спасти исчезнувшую девушку.

Я так и не видела ее, но я думаю о ней. Я постоянно о ней думаю.

Ее зовут Эбби Синклер, ей семнадцать, она из Орэндж-Терраса, штат Нью-Джерси. Эбби с циркониевым колечком в носу. Эбби, которая боится клоунов и не умеет свистеть. Грызет ногти на больших пальцах. Умеет отбивать чечетку. Ей все равно, идет дождь или нет. А может, и не все равно. Может, она совсем другая, раз я все это выдумала.

Но она несомненно Эбби Синклер. Сообщалось, что она пропала второго сентября, а ее дело официально закрыли двадцать девятого января.

Ей все еще семнадцать, и она жива.

Откуда я это знала? По правде говоря, я всего лишь надеялась. И только. Не было голоса, нашептывающего мне на готовое внимать ухо правду о том, что произошло с Эбби Синклер. А если бы он был, если бы привидения шныряли вокруг меня и общались со мной, если бы пропавшие девушки действительно добирались до меня сквозь дымовую завесу – то, может, я узнала бы правду гораздо раньше. Я могла бы спасти ее еще два месяца назад.

Я могла бы помочь покончить с этим еще до того, как заполыхал огонь.

Вот к чему я все время мысленно возвращаюсь: к огню. Теперь, раз дома больше нет, мне снится только он. Он больше не плод воображения, а воспоминание о чем-то, что я вызвала к жизни сама.

Кроме того, я понимаю, чем он, собственно, был: попыткой девушки воззвать к помощи. Потребностью в том, чтобы ее выслушали. Потребностью быть услышанной.

Я знаю, что она говорила – что говорила я – даже если у меня не слишком хорошо получалось выразить это словами:

Не сдавайтесь.

Не забывайте ее или любую из них. Ищите. Всегда ищите.

Ни одна девушка – ни пропавшая, ни сбежавшая – не заслуживает того, чтобы на ней поставили крест. И на мне тоже.

На фоне снежной ночи пламя было красным и яростным. До того, как приехала пожарная машина, чтобы потушить его, оно было блистательным, оно было ослепительным. Незабываемым. Никто не мог проигнорировать его. Держу пари, оно подняло людей с постелей, они смотрели на него из своих окон и дивились ему. Держу пари, его можно было видеть за много-много миль отсюда.

Это моя первая неделя дома после возвращения из больницы. Страховая компания решила, что в моем пребывании там больше нет необходимости, хотя доктора считали иначе; меня выписали и оставили на попечении мамы начиная с понедельника. Какие-то вещи рядом с нашим домиком теперь кажутся мне иными, и я провожу много времени, выискивая различия между тем, как было, и как есть. Некоторые цвета стали ярче, небо ниже, а на лужайке растет дерево, которого я прежде не замечала.

Пока меня не было, в Пайнклифф пришла весна, наша кошка Билли похудела и линяет, так что ее шерсть летает по комнатам. В тишине кажется, что дом затонул, словно корабль, и я проснулась под водой в окружении водорослей и мелких рыбешек. Я знаю, что это всего лишь шерсть Билли, но позволяю своему воображению спокойно дрейфовать, наблюдая за проплывающими мимо шерстинками. Замечаю я и другое: моя спальня кажется ниже, чем я помню, а кровать выше. Такие вот вещи. Но я привыкну к этому.

Одно мое письмо оказалось в полиции, почтовый штемпель указал на меня, и моя мама узнала, что я написала не только бабушке и дедушке Эбби. Писала я и семьям других девушек, тем, которых смогла разыскать, писала о том, что, по моему мнению, желали бы поведать им пропавшие дочери, сестры, племянницы. О том, что рассказывали в моих снах девушки, позволяя мне проникать в их воспоминания, – я была сторонним наблюдателем, который никогда не вмешивался в их жизнь, но которому было до них дело, который помнил о них. Маме одной девушки я написала, что той хотелось бы хоть раз навестить ее в тюрьме. Бойфренду другой – что она по-прежнему любит его, что она не оставляла его в одиночестве на бензозаправке, а, напротив, очень хотела бы поехать с ним в Мехико, будь у нее такая возможность. Мама выпытывала у меня, сколько подобных писем я отправила тем, чьи адреса мне удалось найти, о чем я в них написала, и ей в принципе было неважно, что все контакты вымышлены и мои письма не могли дойти до тех, кому предназначались.