— Ну да, азбука; вот это так, я это давно знаю, давно, еще в ту пору знал, когда вас, мерзавцев, и на свете-то не было. Азбука, ребята, слышите, азбука!

— Слушаем, Федор Иванович.

— А слышите, так запомните. Да заучивать, затверживать, затверживать, заучивать. Повторяй за мной!

— Заучивать, затверживать, затверживать, заучивать, — нараспев повторяют до семидесяти голосов.

— Ты, Грибков, не хочешь, верно, учиться, что не повторяешь слов моих? Лентяя тотчас видно: ему не то что учиться, и рот-то разинуть лень. Архипов! Харкни Грибкову в рожу, харкни хорошенько, пусть помнит, что я не на ветер говорю.

Архипов плюет Грибкову в лицо. Класс хохочет.

— Возись тут с вами, — продолжает Иванов, — учи вас, крапивное семя, убивайся, а за все это тебе же харю расквасят, с тебя же шкуру сдерут. И диво бы за дело, а то ведь за портянки, за ногти, за волоса. И это дело учителя? Эх, подлость, подлость! Не здесь бы мне место — и я бы был не тот. А то ведь век-то мой заели, загрызли и… и поневоле возьмешь да и выпьешь. Кабы не водка, давно бы уж лежал я вверх тормашками на кладбище, удавился бы от этой пакостной жизни; ей-ей удавился бы, потому одно спасение. — Тут Иванов склоняет голову на руки, облокачивается на столик и вскоре засыпает.

Класс только этого и ждал.

Несколько учеников подходят к нему на цыпочках, и один надевает ему бумажный колпак на голову, двое сшивают ему нитками рукава вместе, остальные привязывают его за ноги к ножкам табурета и возвращаются на свои места.

По окончании урока ученики выходят к дверям и разом кто пускает в учителя комки жеваной бумаги, кто вскрикивает: «Федор Иванович, домой пора, домой пора, Федор Иванович!» — и опрометью бегут вон из класса.

Разбуженный Иванов продирает глаза, разрывает и развязывает свои путы, ругается на чем свет стоит и, освободившись, отправляется опохмелиться. Впрочем, к следующему, послеобеденному, совершенно тождественному классу он совершенно забывает о злостной шутке, сыгранной над ним учениками.

IV

СРЕДА. ТРЕТЬЯ РОТА В РАСХОДЕ

По совершении обычной утренней уборки выстроили роту кантонистов, за исключением новичков, капралов, постоянных классных и некоторых из простых кантонистов, пользовавшихся протекцией начальства. Затем всех распределили по ремеслам: в портную и сапожню отправили по 50, в эполетную, галунную, басонную и пр. по 15–20 человек.

Расходный день был для кантонистов своего рода праздником. Научившись положить латку на сапог, заплатку на рубашку, кантонисты втирались в знакомство к мастеровым солдатам, которым их отдавали в качестве подручных, и, придя в мастерскую, шли прямо к ним и садились за работу. За это солдаты делились с усердными помощниками своим харчем; иные платили им еще копейки по 2–3 за дневной труд. Не умевшие еще работать варили мастеровым на кухне клей, крахмал, строгали гвозди, сучили дратву, разматывали нитки и проч, и проч. Между мастеровыми солдатами встречались чрезвычайно добрые люди, искренно жалевшие кантонистов.

— Ив роте измучили, — говаривали они, едва им подведут подручных, — так нам-то пожалеть уж надо. На вот тебе, мальчуга, десятишник (3 копейки), беги за магазины, купи калачик, молочка, накроши в чашечку да, похлебавши, приходи сюда посидеть до вечера, чтоб в роте не увидали, а то ведь и мне с тобою, пожалуй, несдобровать.

И рад-радешенек бедняга кантонист: возьмет деньги, шапку и мигом очутится за магазинами.

В тылу трех фасадных казарм помещались в длинном строении провиантские магазины, а сзади них, в углу, солдатские вдовы и жены торговали зимой и летом различными съестными припасами.

* Новички, пока не выучивались фронту, ходили на учение ежедневно утром и вечером; капралы их учили фронту в расходные дни; протежируемые гуляли в эти дни; в класс ходили ежедневно, кроме пятницы после обеда и субботы утром, человек 10–15 из роты, учившихся в выпускном, верхнем, классе и готовившихся прямо в учителя и писаря.

Кантонист прибегает за магазины, жадно глядит на все и не знает, чего бы ему такого поесть. Надо, чтобы было и посытней, и повкусней, да и подешевле.

А торговки, завидя мальчика, взапуски начинают зазывать его к себе.

— Ко мне, голубчик, ко мне, касатик! — кричит одна. — У меня самая скусная печенка, селезенка, потроха, требуха; хлебца даром дам!

— Не верь, Петенька, не верь, Ваничка, все хвастается, — перебивает другая.

— У меня калачи горячи, сейчас из печи, — вопит третья. — Молочко топленое, только утром доенное, садись, голубчик, досыта накормлю и всего-то семишник возьму; наживаться от вас грех, великий грех.

— Кантонистик золотой, картофель рассыпной, полну шапку накладу и всего один пятачок с тебя возьму, — подхватывает еще одна баба.

Сбитый с толку кантонист не знает, какое лакомство предпочесть; наконец, по зрелом обсуждении, решается:

— Давай, тетушка, калач с молоком.

— Садись, родименький, садись, голубчик, на мое тепленькое местечко да и кушай себе с Христом, — говорит торговка, подавая ему калач и чашечку молока. — А есть у тебя отец аль мать?

— Нету. Мать померши, а отца я и не знал, какой он такой, — отвечает спрошенный, с алчностью уплетая за обе щеки.

— Выходит, сиротинушка, сердешный? Постой же, я уж тебе еще молочка подолью, да на вот хлебца подкроши и ешь на здоровье… Не надо, голубчик, мне твоих денег, не надо, — говорит она, увидев, что мальчик все уже съел и сует ей деньги в руку.

— Спасибо, тетушка! — И, спрятав деньги за обшлаг шинели, кантонист, довольный и счастливый, вприпрыжку побежал в швальню.

— Дайте мне, дяденька, ваксицы с собой, — униженно просит кантонист у одного из сапожников. — Сапоги нечем чистить, а в роте спрашивают, бьют… дерут… Будь добр, не откажи.

— Ваксу я, брат, сам покупаю на деньги, — отвечает солдат, — и ты купи. Про вас не напасешься.

— Рад бы, дяденька, купить, да не на что: родных нет, денег взять негде.

— Ну ладно, дам ваксы; только за это — волосянку. Идет?

— Да ведь это больно… у меня и то уж голова болит… вся в струпьях…

— Зато вакса будет. Даром ничего, брат, не дается.

— Ну дери, только ваксы-то, дяденька, побольше.

Солдат придвигается к просителю, вцепляется пальцами обеих рук ему в волосы на затылке и дергает их вверх сразу так сильно, что мальчик вскрикивает что есть мочи. В окружности раздается смех и брань.

— Я еще не успел путем дотронуться, а ты уж орешь, — укоряет его солдат. — Стой смирно: сейчас порешим. — Солдат снова дерет просителя за волосы, тот снова вскрикивает шибче прежнего. — Вишь, разрюмился, неженка эдакая, — укоряет солдат, недовольный кантонистским плачем. — На вот ваксы