– Папа! Мама! Пожар!

Горел гатчинский совдеп, большое старое прекрасное здание с колоннами, над которым много лет раньше развевался штандарт и где жили из года в год потомственно командиры синих кирасир. Куприн понял, что красные покинули Гатчину.

Поутру после тревожной ночи он вышел на тихую пустынную Елизаветинскую улицу и столкнулся с соседкой старухой.

– Шведы! Шведы в город пришли! – причитала она.

За углом два белобрысых крестьянских парня в плоских французских стальных тазах и американских кожаных куртках возились с пулеметом «гочкис». Так 16 октября в Гатчину вступил головной Талабский полк генерала Глазенапа.

По городу расклеивались воззвания, в которых жителям рекомендовалось без промедления сдать оружие коменданту в помещении полиции, а бывшим офицерам явиться туда же для регистрации. Самого Куприна привели в полицейское подземелье для дачи показаний.

За письменным столом неловко восседал веснушчатый молодой хорунжий с чубом, взбитым над левым ухом. По всему чувствовалось, что он более привык держать в руке шашку, чем ручку или карандаш. В углу стоял бледный комиссар по охране Гатчинского музея Илларион Павлович Кабин, хорошо знакомый Куприну.

Убедить хорунжего в том, что Кабин ни в чем не повинен и может быть освобожден, оказалось делом несложным.

– Кто написал донос? – поинтересовался Куприн.

– Анонимка! – махнул рукой хорунжий. – Представьте, с пяти утра стали заваливать анонимными письмами. – И простодушно добавил: – Кстати, и о вас кое-что имеется. Пишут о ваших связях с большевиками. Но его превосходительство будущий генерал-губернатор Петрограда Глазенап приказал эти бумаги передать лично ему и хода им не давать…

– Очень приятно! – ответил Куприн и сжал зубы до скрежета.

В коридоре Кабин кинулся к нему и обмочил слезами его щеку:

– Я не ошибся, сославшись на вас! Вы ангел! Ах, как бы хотел я в серьезную минуту отдать за вас жизнь…

На длинной Багавутской улице, обсаженной четырьмя рядами берез, к Куприну подошел, раскинув руки для объятия, местный почтовый чиновник:

– Поздравляю, поздравляю… А кстати. Ходили уже смотреть на повешенных?

Высвобождаясь, Куприн в недоумении сказал:

– Я о них ничего не слыхал.

– Если хотите, пойдемте вместе, – не скрывая радости от предстоящего удовольствия, продолжал чиновник. – Вот тут недалеко, на проспекте. Я уже два раза ходил, но с вами за компанию посмотрю еще…

«Да, этот человек, кажется, слыл коллекционером. Собирал красное дерево и фарфор», – почему-то вспомнилось Куприну, и он тихо, но решительно ответил:

– Я не любитель подобных зрелищ.

На этом испытания не кончились. Навстречу Куприну двигались четверо местных учителей. Лица их сияли. Они стали крепко жать ему руку, а один из них, Очкин, хотел даже облобызаться, но Куприн вовремя закашлялся, прикрыв лицо рукой.

– Какой великий день! – говорили они. – Какой светлый праздник!

Один из них воскликнул: «Христос воскрес!» А другой даже пропел фальшиво первую строчку пасхального тропаря. «Как переигрывают, как неискренни!» – с отвращением сказал себе Куприн.

Очкин слегка отвел его в сторону и заговорил многозначительно, вполголоса:

– Вот теперь я вам скажу очень важную вещь. Ведь вы и не подозревали, а между тем в списке, составленном большевиками, ваше имя было одно из первых в числе кандидатов в заложники и для показательного расстрела.

Куприн выпучил глаза:

– И вы давно об этом знали?

– Да как сказать… Месяца два.

В возмущении Куприн задохнулся:

– Как? Два месяца? И вы мне не сказали ни слова?

Тот замялся, заежился.

– Но ведь согласитесь: не мог же я? Мне эту бумагу показали под строжайшим секретом.

Куприн крепко взял Очкина за обшлаг пальто:

– Так на кой черт вы мне это сообщаете только теперь? Для чего?

– Ах, – испуганно забормотал Очкин, – я думал, что вам это будет приятно…

«Подлость! Человеческая подлость! – размышлял Куприн, торопясь к дому. – Сколько низменного, зверского развязала эта война! Бедная Россия… И когда все кончится, образуется, утихнет поток страданий…»

В Приоратском парке толпились обыватели. Куприн подошел к ним и невольно попятился. На жухлой листве, у большого клена, сжавшись в комочек, лежал Яша Файнштейн, убитый выстрелом в упор. «Мировая революция! Вы офицер, буржуй!» – вспомнились ему нелепые вопли несчастного Яши. В последний момент никто из казнивших не принял в расчет того, что Яша Файнштейн еще год назад сидел в психиатрической лечебнице у доктора Кащенко в Сиворцах…

Дома Куприна ожидал вызов в штаб юго-западной армии.

7

Елизавета Морицовна, вздыхая, отыскала старый мундир Куприна и нашила на рукав добровольческий угол. В четвертый раз он надел погоны поручика: до этого была ополченческая дружина, Земгор, авиационная школа. Выбор был сделан за него, и выбор бесповоротный. После встречи с генералами П. Н. Красновым и Глазенапом Куприн дал согласие редактировать газету северо-западной армии «Приневский край».

Белые силы выглядели внушительно. На гатчинском вокзале стояли пять привезенных на платформах танков – ромбические ржаво-серые сколопендры. Подтягивались отставшие полки, формировались новые соединения.

– Взятие Петрограда – вопрос нескольких дней, – убежденно объявил Куприну генерал Краснов.

Но за следующей после Гатчины станцией Балтийский вокзал дорогу белым преградил бронепоезд «Ленин».

– Он уже не раз встречался в наступлении, когда мы приближались к железнодорожным путям, – рассказывал в зеленом гатчинском домике Куприных офицер-доброволец. – И, надо сказать, на нем великолепная команда. Под Волосовом нам удалось взорвать виадук на его пути и в двух местах испортить рельсы. Но «Ленин» открыл сильнейший огонь – пулеметный, и артиллерийский – и спустил десантную команду. Конно-егерский полк обстреливал команду в упор, но она работала чертовски. Под огнем исправила путь, и «Ленин» ушел в Гатчину…

«Ленин»… Бронепоезд носил имя революционного вождя, на приеме у которого Куприн был менее года назад. Тогда он простодушно, мечтал о создании печатного органа, который бы объединил все здоровые общерусские силы. Наивность? Утопия? Бессмыслица?

Теперь на допотопном станке – «верблюде», как называл его Куприн, – с помощью двух наборщиков он печатал яростную антисоветскую газету, в которой твердилось о близкой победе Юденича. В каждом номере появлялись велеречивые сочинения генерала Краснова, писавшего под псевдонимом Гр. Адъ (Град было имя его любимой лошади). «При, Невский край!..» – призывал генерал.

И белые перли, жали. Уже передовые части генерала Родзянки встали под Пулковом, уже был обстрелян у Московской заставы трамвай, уже сверкал, манил близким, золотым карбункулом купол твердыни православия – Исаакиевского собора. Но чем ближе к Петрограду подходили белые, тем яростнее становилось сопротивление. Город теперь назывался «Петроградский укрепленный район». Рабочие и Красная Армия ценой огромного напряжения остановили Юденича.