«Мне нужно торопиться», – думал Владимир. Как же он хотел, чтобы его текст оказался лучше!

При схожести замысла, при том что все выпорхнувшие у Евгении идеи были пойманы и зацементированы в его романе, присутствовало в писаниях Владимира кое-что свое – неподдельное, отчаянное, графоманское, искреннее (беспомощное, сказал бы литературный критик). Владимир читал текст, возросший из зависти и воровства, и грыз ноготь с таким пылом, с каким другие люди грызут куриные косточки. К пятой странице он увлекся и позабыл о том, что сам все это написал. К десятой – позабыл про Евгению и ее жалкие странички. «Я смог лучше!» – дочитав до конца, решил Владимир и откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, словно пловец на финише.

Дверь в комнату тихо отворилась – на пороге укоризненным привидением стояла мама.

– Во-первых, тебе звонила Светочка, – сказала мама. Как ни презирала она невестку, называть ее каким-то другим именем у нее не получалось. Интеллигентная женщина!

– Во-вторых, иди пить чай. Катенька давно мечтала с тобой познакомиться, а ты так невежливо смылся.

Владимир спрятал черновик под коробку с негативами, которую будто охраняла молчаливая грозная Фаина. Пить чай ему совсем не хотелось, развлекать неведомую Катеньку – тоже, но спорить с мамой было делом зряшным. Это Владимир уяснил еще ребенком. С мамой можно было хитрить и жульничать по мелочам, и в этом мальчик преуспел.

– Заходи, Катенька! – радушно позвала аспирантку мама. – Посмотришь берлогу моего фотографа!

Катенька выросла на пороге – улыбнулась во весь рот, и Владимир поежился, увидев, сколько у нее зубов и какие они хищные. Зубы Катеньки вызвали у него в памяти очень неприятное воспоминание – он не сразу разобрался какое. Лишь спустя много лет он все же догадался, о ком напомнили ему страшные зубы, – была у него в юности приятельница с боевым именем Оля Кобура. Вот у этой Кобуры росли в точности такие зубы – изобильные, тесные, охотно по любому поводу вылезающие на белый свет, а еще, вспоминал Владимир, у нее были огромные руки и ноги, что при общей миловидности облика придавало ей несуразный и даже неопрятный вид. К счастью, Кобуру юный Владимир не слишком интересовал – отстреляв много лет вхолостую, к тридцати годам она вместе со своими зубами и конечностями осела в территориальных водах бывшего разбойника, а ныне приятного во всех отношениях джентльмена с депутатским мандатом. Фамилию свою Кобура оставила при себе – хотя джентльмен-разбойник неоднократно предлагал ей сменить документик. Все это, впрочем, не имеет отношения к нашему повествованию – это Катенькины зубы увели вначале Владимира, а затем и нас с вами в зыбкий мир прошлого.

Ослепив Владимира жуткой улыбищей, Катенька скользнула в кабинет и, как хирург, безошибочно сделала верное движение – подняла коробку с негативами. Фаина угрожающе закачалась, но не упала, а Катенька фальшиво вскрикнула.

– Осторожнее, Катенька, – пожурила ее мама, – здесь вся жизнь моего сына!

И, посмеиваясь в усы (которые, мы забыли сказать, у нее росли значительно бодрее, чем у Владимира), мама отбыла готовить очередную порцию чая.

Катенька держала в руке пухлую пачку листов, и Владимир потряс головой, чтобы стряхнуть наваждение: слишком уж напоминала эта сцена другую, ту, что разыгралась сегодня днем у Евгении. «Кругом плагиат», – досадливо подумал он.

– Вы пишете роман? Как интересно! Разрешите, я прочту хотя бы пару страниц! Я немного в этом разбираюсь и уже вижу, что это просто потрясающе!

Катенька поставила на столик чашку – Владимир брезгливо заметил, что там плавает набрякшая чайная подушечка.

Теперь гостья уже двумя руками накрепко вцепилась в рукопись.

– Почитайте, – смирился Владимир, не приученный отказывать женщинам.

Катенька взвизгнула и упала в кресло, закрывшись листками, будто веером. Она, как все филологини, читала быстро и в паузах успевала одобрительно взглядывать на Владимира, а он хрустел пальцами от волнения. «Это моя первая читательница», – дошло вдруг до него. И не такая уж она, право сказать, уродина, решил Владимир, наблюдая, как сосредоточенно Катенька употребляет его текст, как следит, чтобы ни одно словечко не пропало даром.

– Чай поспел! – крикнула мама, и Владимир с Катенькой оба вздрогнули, словно от электрического разряда.

– Почти гениально, – сказала Катенька.

«Вот она – моя вторая героиня!» – понял тогда Владимир.

С момента встречи с Катенькой роман понесся вскачь, как необъезженный конь, – Владимир иногда нагонял его и успевал буквально на ходу добавить нужные сюжетные ответвления, но вообще роман писался сам собой. Все, что требовалось от Владимира, это усадить себя за письменный стол. Единственное, что портило ему настроение, – сочинение Евгении, впрочем, он старался не думать больше о том, кто из них первый придумал историю о призвании и двух похожих друг на друга героях.

На сей раз Евгения писала значительно медленнее – когда Владимир штурмовал эпилог, она лишь сдвинула с места первую часть своей книги. Ей впервые в жизни было трудно писать, а потому очень хотелось, чтобы Владимир слушал ее, как раньше, и хвалил, и сопереживал услышанному – но он совсем иначе теперь относился к ее писательству.

Ему теперь словно не нравилось, что она – писатель. Его теперь как будто раздражало, что она тоже – пишет. Тоже! О том, что Евгения еще до встречи с ним успешно сочиняла, Владимир благополучно позабыл. Впрочем, его можно понять и пожалеть: ему теперь приходилось не только скрывать Евгению от Светы, но еще и прятать Катеньку от обеих! Катенька только начинала преподавательствовать и часто забегала за советом и утешением к филологической маме Владимира. Разумеется, она заглядывала в темную комнатку Владимира, где в спертом воздухе прел, поднимаясь и распухая, точно тесто, его великий роман.

Быстро же она освоилась с ними обоими – и с романом, и с Владимиром! Не прошло недели, а с ее розовых (слишком розовых – укоризненно думал Владимир) губ уже слетело короткое электрическое «ты». Рукопись Катенька теперь запросто сдергивала со стола и перелистывала грубо, словно инструкцию пожарной безопасности. Рукопись от такого непочтительного отношения съеживалась и отказывалась расти: муза все реже посещала Владимира. В отличие от маминой аспирантки.

И пятки у нее тоже какие-то слишком розовые, недовольно отметил Владимир утром, когда они впервые проснулись вместе.

Евгения с вечера одолевала его звонками – как всякая женщина (писательница или нет, тут не важно), она чувствовала, что Владимир больше не с ней, он больше – не ее. А Владимир жил теперь как зритель фильма, где субтитры опережают действие, – он всегда точно знал, что скажут окружающие и что они сделают. Все чаще он мечтал о том, чтобы бросить всех своих женщин и уйти не то робинзоном, не то робингудом в густой лес, к берегам пустынного острова.

Катенька между тем с каждым днем давала ему все больше творческих советов:

– Как-то мало у тебя сказано о прошлом этих дамочек! Про родителей, семью нет совершенно ничего. Будто они обе выпали из машины времени!