Вторым держал речь командир бригады. Передать ее не могу, а то меня обвинят сразу: в кровосмешении; скотоложстве; мужеложстве; порнографии; особом цинизме; разврате; подлой клевете на советскую армию и прочее… прочее… Вывод из речи скажу, комбриг настоятельно рекомендовал, больше так не поступать, не подводить его и не позорить его седую голову, а то он сделает так что: кровосмешение; скотоложство; мужеложство; совершенное с особым цинизмом, покажутся нам легким развлечением, по сравнению с тем, на что он способен в гневе. Все конфликт был исчерпан.

В первых числах марта, когда уже начал таять снег, стали проходимыми горные перевалы и тропы, случилось чудо.

Чудом была комиссия из Москвы прямо из Генерального штаба ВС СССР. Каждый кто служил сразу скажет, любая комиссия, это сразу и непреходящая головная боль и траур для всей части. Не ударить в грязь лицом, показать образцовую выучку и воинскую дисциплину, при этом запудрить мозги, втереть очки, накормить и напоить ораву проверяющих, вот что такое комиссия. Но эти проверяющие сильно отличались от остальных неоднократно мною виденных. Приехали они неожиданно, без предварительного за месяц уведомления, и увидели нашу часть, такой, какая она есть. Возглавлял комиссию Большой Генерал, точное звание не знаю, он щеголял в новеньком бушлате без знаков отличия, но было сразу видно, что это очень Большой Генерал, так как вокруг него вьюнами вились генералы помельче. Большой Генерал, маленький сухонький бодренький старичок, со свитой обходили бригаду. Изношенная до предела техника и оружие, дырявые палатки, грязные в оборванном обмундировании солдаты, чуть лучше одетые офицеры, полное отсутствие хотя бы признака бытовых удобств, отвратительное питание. И при всем при этом солдатики не ныли, не жаловались, были в меру веселы и бодры. На начальство не глазели, занимались своими делами, а если кого спрашивали, то спокойно без подобострастия отвечали.

— Да как же вы служите в таких то условиях?

— Нормально, товарищ генерал…..

— А в баню вас часто водят?

— Так у нас ее нет, сами воду греем и в палатках моемся.

— А питание как?

— А вы сами попробуйте, товарищ генерал….

Откушал ложечку супа, генерал, попробовал кашки, брезгливо посмотрел на компот, понюхал плесневелый хлеб. Посмотрел на оборванного солдата в стоптанных сапогах.

— Нас на фронте в войну и то лучше снабжали! — сделал заключение, и комбригу:

— Вы докладывали в штаб армии о бедственном положении во вверенной вам части?

— Неоднократно, — хмуро отвечает подполковник, и видит подполковник, разгромный «о бардаке в воинской части» приказ, и свое позорное увольнение.

— И что? — поднял брови генерал.

— Вы сами все видите, — мрачно цедит полковник, — добавить мне нечего.

— Вижу, — сухо кивает головой генерал, — Все вижу, а еще я вижу, что даже в таких условиях, часть выполняет поставленные перед ней задачи, а личный состав не превратился в грязную толпу…, а сохранил воинский дух, и дисциплина у вас не показная, а настоящая, такая у нас только на фронте была. Вы подполковник, настоящий командир и офицер. А со снабжением я разберусь.

Комбриг от неожиданности, даже уставную фразу «Служу Советскому Союзу!», не сказал, только покраснел немолодой мужик как красна девица. А Настоящий Генерал дальше пошел, по жилым палаткам, по автопарку, по кухням и складам. Думаете вру? Так я сам этот разговор слышал, а до этого про наше житье бытье рассказывал и Генерала пищей угощал.

Почему я с заглавных букв его звание пишу да Настоящим называю? А сдержал он свое слово. Через неделю после его убытия к нам колонна грузовых машин подошла, а потом через день постоянно машины стали колонами приходить. Все сменили, палатки, кровати, матрасы, постельное белье, обмундирование, все новое привезли. Технику новую пригнали, все стрелковое вооружение поменяли, продовольственное снабжение улучшилось. Полевыми банями и вошебойками снабдили. Модули (сборные домики) стали строить. И такие комиссии бывали.

С марта 1982 года духи из Пакистана поперли, обученные, хорошо вооруженные, а наше дело закрыть тропы и перевалы, не пропустить. Да как закроешь то, на каждую тропу пост не поставишь, а троп в горах не меряно и не считано. Старались, как могли, из операций не вылазили. Только ладонью такие пробоины не заткнешь, а вот руки замочишь.

Замочишь… Вот и мочили мы ручки в своей и чужой крови. Пороха нанюхались до тошноты. Повоевали, под такую…, брали мы духов, и они по нам стреляли. Но сказать, что особенно тяжелые бои были, не скажешь. И бойцы в нашей роте, бывшие мальчишки, тоже ко всему помаленьку привыкли. Выучились, воевать и выживать, ну и злобы тоже набрались, тоже дело не последнее, без злости трудно воевать. Боевых потерь у меня во взводе не было, а вот желтуха была, от нее не спрячешься, не спасешься. К марту из пятнадцати бойцов, во взводе только восемь осталось. Учеба как таковая уже закончена была, гонять личный состав почти перестали. Дальше кто кем станет, это уже от личных качеств каждого солдата всё зависит, а основам их уже обучили.

Сходили на операцию отдохнули, хозяйственными работами позанимались и опять: вперед в горы, вот и вся служба. После полутора лет войны интуиция у меня обострилась, вот засады и чуял всеми «фибрами души», в головной заставе мой взвод всегда ходил, полагался на мое чутье командир, вот потерь у нас в роте и немного было. Не перли мы на рожон. В бессмысленные и безнадежные бои не ввязывались. Было такое, что и отступали, не драпали, а именно отступали. Постреляем и сваливаем. Судите? Да как хотите. Вот только не всегда есть смысл «стоять насмерть». Да и ради чего? Зато потерь у нас в роте мало было, берегли мы личный состав, пацанов и их матерей берегли. Да и себя тоже, если уж совсем честно, нам до дембеля только пару месяцев оставалось. Обидно было умереть в самом конце службы. Берегли, вот только не всегда получалось…

Возвращались с очередной операции. Тихо и мирно все прошло. В горах постреляли, попугали духов и назад. Небольшой горный кишлак что стоял у нас на пути, мы стороной решили обойти, чтобы не завязнуть на его узких изломанных улочках. Двигаясь походной колонной по тропе в обход, шли с интервалом в два три метра между бойцом. И вот тут то из крайнего двухэтажного дома, по нам из пулемета огонь открыли. Нет на тропе укрытия, мы на тропе как мишени на стрельбище. Двести метров до дома. Первая очередь поверх голов прошла, видать неопытным был пулеметчик — дух. Легли. Счет на секунды пошел. Вот сейчас возьмет дух правильный прицел поведет стволом, нажмет на спусковой крючок и, смертными стонами да воплями раненых закричит вторая рота. Кто меня дернул черт или ангел не знаю, но уж точно не героизм как его в книжках описывают. Вскочил и бегом петляя зигзагами побежал к дому, а пулеметчик на меня огонь перенес, только не может он на упреждение взять, не может угадать в какую сторону рвану, вот и мимо посвистывает смерть, пока мимо, а тут и вовсе звук выстрелов слышу, а посвиста пуль, нет. Смотрю, а от первого взвода к дому Хохол бежит, пригибаясь зигзагом, вот дух на него огонь и перенес. Сколько секунд прошло, пока я до стены дома добежал, не считал. В мертвое пространство попал, только сердце колотится да воздуха не хватает, и ноги как обмякли. И Хохол добежал, ртом воздух глотает, дышит, не надышится, только грудь ходуном ходит. А дальше все просто, и совсем не страшно, это для его пулемета пространство мертвое, а для наших гранат нет. Закидали мы его гранатами, с двух сторон. Вот он и замолк, навсегда, пулемет весь искореженный, а сам… не стал я его рассматривать, сам жив и, слава Богу. Как есть так и говорю, не было у меня никаких чувств, когда к дому бежал, не было, вот только и выбора тоже не было. Один хрен не спрятаться было на той тропе, лежал бы страхом парализованный, так все равно бы убили. Не убили. Просто повезло мне. Неопытный был пулеметчик — дух, плохой стрелок, вот и остался я в живых, и в роте потерь не было.