Он растолстел, обрюзг, от него вечно воняет пивом. Провал последней диверсионной акции стоил ему карьеры. Нас долго таскали на допросы, уточняли детали, многократно повторяя одни и те же вопросы. В конце концов от нас отвязались, ему даже назначили пенсию. Ну а я осталась ни с чем.

Он проводит дни и ночи в кабаках, просаживая деньги. Мы не голодаем, нет. Он дает кое-что на питание, да и Марта оказалась такой смышленой девочкой! Она уже знает счет и умеет читать. И она подкармливает и меня, и себя. Да, представь, это так!

Ты, наверное, не знаешь, но все продукты у нас по карточкам. И выбор их очень скуден, зато на черном рынке есть все. Каждый день Марта ходит на черный рынок, выполняя поручения нашего большого дома. Весь дом доверяет ей деньги, у нее отличная память! Она добывает все то, что ей заказывают, если только это вообще можно раздобыть: хлеб, табак, сласти, кофе. А иногда даже такие роскошные вещи, как маргарин или масло. Вечером она приносит покупки и получает свои комиссионные. И не было случая, чтобы она ошиблась в расчетах. А ведь она еще не ходит в школу, но спроси ее, сколько стоят две осьмушки кофе, если килограмм стоит тридцать четыре марки, она тут же ответит! В нашем городишке она знает всех, и ее все знают. И еще она очень хорошенькая! У нее твои пшеничные волосы и забавный хохолок на затылке. Наверное, я слишком много говорю тебе о ней, но с кем же мне еще поговорить? У меня нет здесь ни друзей, ни добрых знакомых. Для всех я — женщина сомнительной репутации, которая живет во грехе. Ну и пусть! Все равно я не выйду за него. То есть сначала я была готова к этому, ведь я дала ему слово. Но, узнав о ребенке, он сам отказался жениться на мне… Это было так смешно! А потом, когда он опомнился, у меня уже были основания не соглашаться на брак. Так мы и живем под одной крышей во грехе. И в нищете.

Мне бы пойти работать, но я боюсь оставлять его с Мартой, боюсь, что он будет бить ее. Такую картину я застала однажды, вернувшись из лавки, где помогала развешивать муку.

Он бил ее ремнем, бил пряжкой по ягодицам, и я видела, как вспухали красные рубцы на ее коже. Господи, в тот момент я чуть не убила его!

Не помню, рассказывала ли я тебе о своем возлюбленном, о юноше, которого любила до тебя. Он рос с отчимом, который не выносил его, который жалел каждый пфенниг на жену и ребенка. И я удивляюсь, вспоминая об этом, как витиевато и грустно повторяется история. Моя девочка тоже живет с отчимом, который ее не выносит.

Да и я плохая мать. Я не умею заботиться о Марте, не умею уделять ей столько внимания и любви, сколько ей нужно. Я до сих пор слишком люблю тебя, и ничего с этим не могу поделать.

Почему я не уезжаю? Куда? Нет страны, где бы меня хоть кто-то ждал. И нет денег на переезд, обзаведение хозяйством; на все, из чего состоит нормальная жизнь.

Ты не узнал бы меня. Я похудела, и очень много курю. От этого красоты не прибавляется. Но сигареты — единственное, что хоть как-то примиряет меня с действительностью.

Только бы знать, что ты жив! Тогда все, что произошло со мной, имело бы смысл. Только бы ты был жив!

Твоя Вера.

АПРЕЛЬ 1964, Москва

В монтажной «Мосфильма» стояла напряженная тишина. Только что был отсмотрен один из ключевых моментов фильма «Бессмертные герои», посвященного Великой Отечественной войне. Фильма патриотичного, с красавицей героиней, с красавцем главным героем, с его верными друзьями из рабоче-крестьянских семей, с мудрыми военачальниками, принимающими безошибочные решения, образцовыми солдатами, бесстрашно бегущими в штыковые атаки; их женами, аккуратно причесанными, одетыми в справные ватники, или даже пальто с меховыми воротниками. Женщины обеспечивали победу своим беспримерным трудом в тылу и постоянно пели патриотические, а иногда и лирические песни.

В общем, это был безукоризненный фильм, должный обеспечить на грядущем Московском кинофестивале его автору Государственную премию. А потом, возможно, фильм отправят и на Венецианский кинофестиваль. И тогда создатели киноленты поедут в Италию. От этой радужной перспективы душа должна была сладко петь! Но она не пела, черт возьми!

Автор картины — один из ведущих отечественных режиссеров — снял очки и потер переносицу. Интеллигентное лицо его выглядело усталым и раздраженным.

— Это никуда не годится! — бросил он. — Ольга хрипит, как несмазанная телега! Не может героиня исполнять центральную песню фильма таким пропитым и прокуренным голосом!

— Но, Олег Иванович, он у нее такой и. э. — попытался возразить звукорежиссер.

— Нет, он у нее не такой! Или не должен быть таким! Он должен быть мелодичным, чарующим, ему должен верить зритель! А этому голосу кто поверит? Почему она завывает, как извозчик?

— Но Олег Иванович! Вы же помните, на озвучивание этой сцены Ольга Борисовна пришла после… ну… болезни. Она неделю болела, вы же помните.

— Я знать ничего не хочу! Меня тогда в ЦК вызывали, интересовались ходом работы над картиной! Я что, должен был рассказывать про личные трудности Ольги Борисовны? Которую обожает сами знаете кто. Это ваше дело, милейший Игорь Васильевич, следить за качеством озвучивания! Я не могу быть везде в одно время! У нее ведь есть дублерша! Аннушка прекрасно поет за Зелинскую!

— Да, но Ольга Борисовна заявила, что песню будет исполнять она сама! Иначе, сказала Ольга Борисовна, она вообще отказывается от роли!

— Какого черта? Что значит, отказывается, если она уже снялась? Что за бред?

— Ну, вы же ее знаете. Она обещала устроить большой скандал. А вы были в ЦК, я не мог уладить этот производственный конфликт своими силами.

— Короче, это надо переделать! Вызвать Аннушку, она споет, мы смонтируем заново, а Ольга об этом и знать ничего не должна!

— Хорошо, Олег Иванович!

Дверь монтажной приоткрылась. В проем осторожно заглянула невзрачная девица в очках.

— Олег Иванович! Там вас спрашивает женщина.

— Какая еще женщина? — рявкнул режиссер. — Какого черта вы мешаете работать, Римма? И где кофе?

— На столе, перед вами, — растерянно ответила помощник режиссера Римма.

Чашка нетронутого, остывшего кофе действительно стояла на столике.

— Черт знает что! Кофе некогда выпить! Гоните к чертям!

— Кого? — перепугалась Римма.

— Женщину!

— Но она просила передать вам записку. Сказала, что это крайне важно. — пролепетала девица, — и касается вашего прошлого, — покраснев, добавила она и протянула конверт.

— Какого еще прошлого? — взревел режиссер, поднимаясь во весь свой внушительный рост.

Он надел очки, выхватил лист бумаги, пробежал его глазами и замолчал.

Он молчал так долго, что Римма и Игорь Васильевич понимающе переглянулись, что не ускользнуло от внимания режиссера.