Руки Эвелин обнимали его, ее глаза смотрели на него с неистовой мольбой. Но он оттолкнул ее от себя и, как оглушенный, свалился на кухонный стул. Его взгляд остекленел.

– Ты наставила мне рога, Эвелин… За что, маленькая ведьма? За что?

Еще никогда ей не было так жаль его; еще никогда она не любила его так сильно.

– Она ни в чем не виновата, – кротко сказал Гедни. – Я лишь зашел…

Но Пайпер покачал головой, и выражение его лица было таким, будто его сотрясал какой-то физический недуг и его мозг отказывался работать. Взгляд, неожиданно ставший жалким, отозвался сильным, болезненным аккордом в сердце Эвелин – и одновременно с этим ее захлестнули ярость и гнев по отношению к Гедни. Она почувствовала, как горят ее веки; она топнула ногой; ее руки нервно заерзали по столу, ища какого-нибудь оружия, – а затем она неистово накинулась на Гедни.

– Вон отсюда! – кричала она; ее черные глаза сверкали, маленькие кулачки беспомощно колотили по его вытянутой руке. – Это все из-за тебя! Убирайся! Пошел вон! Вон отсюда!!!

II

Когда миссис Гарольд Пайпер исполнилось тридцать пять, мнения разделились: женщины говорили, что она все еще красива, мужчины же – что она уже не так мила. Вероятно, это случилось из-за того, что ее красота, которой ревниво опасались женщины и которую боготворили мужчины, как-то поблекла. Глаза оставались все такими же большими, такими же черными и такими же печальными, но в них больше не было таинственной загадочной поволоки; их печаль больше не казалась божественно прекрасной, она стала всего лишь человеческой. У миссис Гарольд Пайпер появилась некрасивая привычка: когда она была испугана или рассержена, что-то заставляло ее свести брови и несколько раз моргнуть. Ее рот также потерял былое очарование, – губы утратили яркость. Кроме того, раньше, когда она улыбалась, уголки ее рта опускались вниз, что прибавляло печали выражению ее глаз и было одновременно и трогательно, и прекрасно, – а теперь эта черточка исчезла… Теперь, когда она улыбалась, уголки ее губ поднимались вверх. Раньше, когда Эвелин наслаждалась собственной красотой, ей нравилась ее улыбка – и она всячески ее подчеркивала. Но когда она перестала ставить на ней особое ударение, улыбка исчезла – а вместе с ней и последние остатки былой загадочности.

Эвелин перестала обращать внимание на свою улыбку где-то через месяц после происшествия с Фрэдди Гедни. Внешне все шло так же хорошо, как и раньше. Но за те несколько минут, когда она поняла, насколько сильно любит своего мужа, Эвелин осознала, какую страшную рану она ему нанесла. Целый месяц она боролась со скорбной тишиной, внезапно сменявшейся неистовыми упреками и обвинениями, – она молила его о прощении, тихо и жалобно любила его, а он в ответ только горько над ней смеялся. Затем она, так же, как и он, постепенно привыкла молчать, и призрачный непроницаемый барьер упал между ними. Всю любовь, волной поднявшуюся внутри нее, она изливала на Дональда, своего маленького сына, изумленно осознав, как незаметно он стал частью ее самой.

В следующем году сумма обоюдных интересов и взаимной ответственности вкупе со случайными вспышками воспоминаний снова сблизили мужа и жену, – но после скорее патетического, чем истинного, наплыва чувств Эвелин осознала, что лучшие времена для их семьи уже миновали. У них попросту больше не осталось ничего, что можно было бы разделить друг с другом. Эвелин могла бы стать и юностью, и любовью «за двоих», – но Время Молчания медленно иссушило источники любви и нежности, а ее собственное желание испить из них угасло.

Она стала искать себе подруг, стала перечитывать давно забытые книги, начала вышивать и посвятила себя воспитанию своих детей, которым была предана всем сердцем. Она стала раздражаться по мелочам и теряла нить разговора, если вдруг замечала крошки на обеденном столе; так молодость теряла последние бастионы.

Ее тридцать пятый день рождения выдался особенно хлопотным, потому что прямо в тот же день они решили устроить вечеринку. Ближе к вечеру, стоя в спальне у окна, она обнаружила, что очень устала. Десять лет назад она бы просто легла и вздремнула, – но сегодня ей казалось, что без ее присмотра все пойдет не так: внизу убирались горничные, безделушки, снятые со своих привычных мест, занимали весь пол; обязательно нужно было лично переговорить с бакалейщиком, – кроме того, еще нужно было написать письмо Дональду, который, так как ему уже исполнилось четырнадцать, был впервые отправлен в школу-пансион.

Но все-таки она уже почти решилась прилечь отдохнуть, когда неожиданно услыхала внизу плач маленькой Джули. Она сжала губы; брови ее сдвинулись, она моргнула.

– Джули! – позвала она.

– А-а-а! – заунывно продолжала плакать Джули.

Затем снизу донесся голос второй горничной Хильды:

– Она порезалась, миссис Пайпер!

Эвелин поспешно схватила свою корзинку с вышивальными принадлежностями и рылась в ней до тех пор, пока не отыскала там рваный носовой платок. Затем она поспешила вниз. Через мгновение Джули уже ревела у нее на руках, а она искала рану, присутствие которой доказывалось небольшим пятном крови на платьице ребенка.

– Пальчик! – плакала Джули. – А-а-а, я ранена!

– Чаша стояла вон там, – извиняющимся тоном сказала Хильда. – Я ее поставила на пол, чтобы с буфета пыль протереть, а Джули захотелось поиграть с ней. Она и порезалась.

Эвелин мрачно нахмурилась и взглянула на Хильду. Решительно сжав Джули коленями, она порвала платок на узкие полоски.

– Ну давай посмотрим, дорогая!

Джули разжала кулачок, и Эвелин увидела ранку.

– Вот так!

Джули с подозрением рассматривала свой забинтованный палец. Она его согнула, затем разогнула. Девочка заулыбалась, в глазах ее появилось любопытство. Она засопела и снова согнула-разогнула палец.

– Ты прелесть! – воскликнула Эвелин и поцеловала ее. Но, перед тем как покинуть комнату, она еще раз строго посмотрела на Хильду. Что за беспечность! Все нынешние слуги таковы. Эх, найти бы хорошую ирландку, – но, кажется, все они уже перевелись; или какую-нибудь шведку…

В пять часов прибыл Гарольд и, поднявшись к ней в комнату, подозрительно веселым тоном пригрозил, что сейчас же поцелует ее тридцать пять раз в честь праздника. Но Эвелин не поддалась.

– Ты пьян, – коротко ответила она и продолжила, чуть смягчив фразу: – Ты же знаешь, я терпеть не могу этого запаха!

– Эви, – сказал он после паузы, усевшись на стул возле окна. – Я должен тебе кое о чем рассказать. Может быть, ты слышала, что в бизнесе есть определенные законы и они не зависят от наших желаний?

Она стояла у окна и расчесывала волосы, но при этих словах сразу же повернулась к нему.

– О чем ты говоришь? Раньше ты твердил, что в нашем городе хватит места еще целой дюжине оптовиков!

В ее голосе звучала тревога.

– Да, так оно и было, – выразительно произнес Гарольд. – Но этот Кларенс Эйхерн чертовски умен!