«Совсем даже не плохо», – думал Гораций как-то вечером, направляясь домой со станции. Он обдумывал несколько открывшихся перспектив: четырехмесячный контракт с пятизначной суммой за участие в водевиле и потенциальная возможность снова вернуться в Принстон благодаря гимнастике. Как странно. Когда-то он собирался вернуться туда благодаря философии, а сейчас его нисколько не тронуло известие о приезде в Нью-Йорк его былого кумира Антона Лурье.

Под его каблуками захрустел гравий. Он увидел, что в гостиной горит свет, а на площадке перед домом стоит большой лимузин. Скорее всего, опять мистер Джордан убеждает Марсию приняться за работу.

Она услышала его шаги и вышла навстречу. Ее силуэт четко обрисовывался на фоне освещенной двери.

– Приехал какой-то француз, – нервно шепнула она, – я не могу повторить его имя, но, кажется, он жутко умный. Надо тебе с ним потрепаться.

– Какой француз?

– Не переспрашивай, все равно не знаю. Он приехал час назад с мистером Джорданом и сказал, что мечтает познакомиться с Сандрой Пипс, и так далее.

Когда они вошли, двое мужчин поднялись со стульев.

– Здравствуйте, Тарбокс, – сказал Джордан. – Я решил познакомить двух знаменитостей. Я привез к вам монсеньора Лурье. Монсеньор Лурье, разрешите вам представить мистера Тарбокса, мужа миссис Тарбокс.

– Неужели Антон Лурье? – воскликнул Гораций.

– О да! Я не мог не прийти! Я был просто обязан прийти! Я прочел книгу мадам, и я был очарован ею, – он засунул руку в карман, – о, я и про вас читал. В этой газете, которую я сегодня читал, есть и ваше имя.

Наконец он нашел в кармане вырезку.

– Прочтите вслух, – важно сказал он, – там есть и про вас.

Взгляд Горация скользнул к концу текста.

«Яркое явление американской литературы, – значилось там. – Взят новый тон, и этот факт определяет все качества книги. Ее появление можно сравнить только с появлением „Гекльберри Финна“».

Взгляд Горация скользнул еще ниже – и дальше он в ошеломлении прочитал: «Марсия Тарбокс связана со сценой не только как зритель, но и как жена артиста. В прошлом году она вышла замуж за Горация Тарбокса, который каждый вечер приводит в восторг юных зрителей „Ипподрома“ своим изумительным номером с парящими кольцами. Говорят, что супруги называют себя „Голова и плечи“, что, без сомнения, является отражением того факта, что ум миссис Тарбокс олицетворяет собой, конечно же, интеллектуальную половину союза, а гибкие и проворные плечи ее мужа, несомненно, физическую. Миссис Тарбокс, кажется, вполне заслуживает незаслуженно забытого звания литературного „вундеркинда“. В свои двадцать…»

Гораций не стал читать дальше и с очень странным выражением внимательно посмотрел на Антона Лурье.

– Я хочу дать вам один совет, – неожиданно хриплым голосом произнес он.

– О чем вы?

– О стуке. Никогда не открывайте! Пусть себе стучат – обейте дверь чем-нибудь мягким.

Прошли и раннекаменный, и позднекаменный, и бронзовый века. И через многие годы наступил он – хрустальный век. Молодые дамы хрустального века сначала убеждали молодых кавалеров с длинными, вьющимися усами сделать им предложение, а после венчания еще несколько месяцев сидели и писали письма с благодарностями за сыпавшиеся на молодоженов дождем хрустальные подарки: чаши для пунша, чаши для мытья рук, изящные стаканы, бокалы для вина, мороженицы, конфетницы, графины и пепельницы. Хотя хрусталь и не был чем-то новым для 90-х годов XIX века, он все же оставался особым материалом, отражавшим ослепительный свет моды, разливавшийся от квартала Бэк-Бэй до скоростного Среднего Запада.

После свадьбы чаши для пунша выстраивались на буфете: самая большая гордо устанавливалась в центре; стаканы располагались на «китайской горке», подсвечники ставились по краям – и борьба за существование начиналась. Блюдо для конфет теряло свою маленькую ручку и становилось игольницей, покорно перемещаясь в спальню на втором этаже; прогуливающийся котенок сбрасывал маленькую вазу с буфета; наемная горничная раскалывала на куски вазу побольше, ударив ее о сахарницу; бокалы изнемогали в сражениях и падали со своих тонких ножек, и даже изящные стаканы исчезали один за другим, как десять негритят. Последний из них, испуганный и изувеченный, заканчивал свою карьеру на полочке в ванной в качестве стакана для зубных щеток, среди других потертых экс-джентльменов. И в тот момент, когда он падал на пол, заканчивалась эпоха.

Полдень славы хрустального века уже давным-давно миновал, когда любопытная миссис Роджер Файрбоат заглянула к прекрасной миссис Гарольд Пайпер.

– Моя дорогая, – сказала любопытная миссис Роджер Файрбоат, – я прямо-таки влюблена в ваш дом. Я думаю, что он – произведение искусства!

– Ну что вы… Благодарю вас! – сказала прекрасная миссис Гарольд Пайпер, и в ее юных темных глазах блеснули огоньки. – Вы должны заходить к нам почаще. Я почти всегда провожу вечера в одиночестве.

На это миссис Файрбоат могла бы заметить, что не поверила ни на йоту и не видит причины, в силу которой в это можно было бы поверить, – ведь весь город судачил о том, что мистер Фрэдди Гедни вот уже полгода чуть ли не ежедневно заглядывает к миссис Пайпер. Миссис Файрбоат находилась уже в столь зрелом возрасте, когда любые слова молодых и красивых женщин не вызывают особого доверия…

– Больше всего мне нравится ваша столовая, – сказала она. – Весь этот дивный фарфор и эта огромная хрустальная чаша!

Миссис Пайпер рассмеялась так мило, что желание миссис Файрбоат как-нибудь намекнуть об истории с Фрэдди Гедни почти что исчезло.

– Ах эта большая чаша!

Когда миссис Пайпер выговаривала слова, ее губы походили на яркие лепестки розы.

– У нее есть даже своя история…

– Неужели?

– Помните ли вы молодого Карльтона Кэнби? Когда-то он ухаживал за мной. В тот вечер, когда я сказала ему, что собираюсь замуж за Гарольда – это было семь лет назад, в 1892-м, он в конце концов взял себя в руки и сказал: «Эвелин, я хочу подарить тебе на память вещь, такую же тяжелую, как твой характер, такую же прекрасную, пустую и прозрачную, как ты». Он немного испугал меня – его глаза так потемнели! Я подумала, что он собирается подарить мне дом с привидениями или что-нибудь вроде такой коробочки, которая взрывается в руках, когда ты ее открываешь. Но на следующий день он прислал мне чашу, и – конечно же! – просто великолепную! Ее диаметр, или периметр, или как-там-еще-это-называется, 2,5 фута – или даже 3,5! Не важно, наш буфет все равно слишком мал для нее!

– Моя дорогая, не правда ли, весьма, весьма странный подарок? А после этого он, кажется, уехал из города?

Миссис Файрбоат царапала курсивом в памяти – «тяжелая, прекрасная, пустая и прозрачная».

– Да, он уехал на Запад… Или на Восток – или куда-нибудь еще, – ответила миссис Пайпер, излучая то божественное неведение, которое позволяет красоте не подчиняться законам времени и пространства.