Городок проснулся. На Татарской несуетливые дворники заканчивали утреннюю уборку, по Ленина то и дело проносились (впрочем, "проносились" — это громко; скорее, внушительно шествовали) разные авто служебного назначения, типа хлебных фургонов или микроавтобусов с товарами местных рыночных деятелей. Что ж, провинция просыпается рано — это нормально; вечерами здесь никаких особых изысков в плане отдыха наверняка нет, посему народ ложиться спать часов в десять, максимум.

Одиссей вздохнул. Это было его первое утро за последние десять дней, когда ему особо некуда было спешить — казалось, ему бы радоваться да веселиться! Дома, свободен, обласкан командованием, горд осознанием выполненной миссии — кажись, причин для бодрого и оптимистического состояния духа — с избытком; гуляй, солдат! Да, всё было бы в полном ажуре — если бы не вчерашний разговор с Натальей свет Генриховной…

Какой-то мерзкий металлический привкус на зубах — и тяжёлая горечь в глубине души; а ведь, если подходить с точки зрения формальной логики — он ведь ни в чём перед девушкой не виноват! Ничего не обещал, ни в чём не обнадёживал…. Даже не целовались ни разу! Что ж так паскудно на душе-то, а?

Шикарный "бентли", поплутав по касимовским улицам, остановился у входа в казино уже за полночь; Наташа, махнув шофёру, чтобы оставался на месте — выпорхнула с заднего сиденья и, дождавшись, пока Одиссей хлопнет своей дверцей — взяла его за руку. Он взглянул на неё — владелица роскошного лимузина в этот момент показалась ему пугливой школьницей с соседнего двора. И тут же спинным мозгом он почувствовал высокий, звенящий накал паузы, что повисла меж ними…

— Ну, вот я и на месте! — Попытался Одиссей уклониться от предстоящего объяснения — но фальшиво-бодрый его тон не смог обмануть даже его самого; Наташа же, подняв глаза, отрицательно покачала головой.

— Ты не то говоришь.

Одиссей вздохнул.

— Наташа, ни к чему всё это. Ты ещё очень молода, я старше тебя на четырнадцать лет. Ты богатая наследница, а я нищий босяк, без флага и родины. Ты…

Взгляд — как блеснувший в ночи клинок! И слова — слова, слушать которые было невмоготу, от которых становилось холодно в груди и больно в висках…

— Саша, я люблю тебя. Люблю с той самой первой минуты, когда увидела на шоссе возле Яворова. Люблю больше жизни! Я не хочу никуда уезжать; давай я останусь с тобой? Я никуда не хочу уезжать без тебя!

Боже, ну почему это происходит с ним?

— Наташенька, сегодня я уже говорил тебе — и повторю ещё раз. У меня есть женщина, которую я люблю, и у нас растёт сын. Бесчестно и подло было бы лгать тебе, что-то обещать…. Я не могу дать тебе того, что тебе нужно. Не могу!

Слеза сбежала по матовой коже щеки… Он почувствовал себя последним негодяем — но, качнув головой, сказал, чувствуя, как каждое его слово превращается в свинцовое ядро:

— Наташа, я не достоин твоих чувств. И не могу ответить тебе тем же. Прости, если сможешь.

Опять — слёзы, тихое поскуливание, всхлипывания — каждое из которых рвало его сердце.

Подняла глаза. И — с блеском надежды:

— А если эта женщина тебя не дождалась? Если у неё уже другой?

Вздохнул. Ну, как, как ей объяснить?

— Она ждала меня девять лет. Она каждый день думала обо мне — и я чувствовал это. Она писала мне письма, которые я храню у сердца и сейчас, а когда я был тяжело ранен и лежал в тюремной больнице, она, наплевав на все преграды, перечеркнув все риски — пришла ко мне, чтобы побыть со мною всего лишь десять минут. Она — моя Неле, а я — её Тиль Уленшпигель. И у нас есть сын — которому она каждый день все эти годы рассказывала на ночь сказку о том, как однажды его отец вернется из дальних стран, чтобы никогда уже больше не разлучаться. Я думал о ней всегда — и думаю сейчас. Прости меня, Наташа…

Тяжёлый вздох — и в потухших глазах лишь горечь разбитых надежд.

— А как…. А как её зовут?

— Герда.

— Она…. Она немка?

— Да. Из Восточной Германии. Мы учились в одном университете.

И опять — тяжёлая, рвущая сердце пауза…

Наконец, рука, сжимающая его запястье — ослабла, а затем — разжалась и безжизненно упала.

— Наташа, я буду благодарен тебе всегда. Ты сделала для меня больше, чем кто-либо ещё, ты явилась мне, как ангел-хранитель, в час, когда холодное отчаянье овладело моим сердцем. Ты даже не представляешь, что ты сделала для меня!

Подняла глаза. Смахнула слезинку — и, едва слышным голосом:

— Я бы умерла за тебя…

Господи, ну как слушать такое? Нет сил человеческих!

— Не надо умирать. У тебя впереди — целая жизнь!

Качнула головой.

— У меня нет ничего…. Без тебя. Ни-че-го…. И уже не будет никогда.

Одиссей грустно улыбнулся.

— Будет, будет…. Всё ещё у тебя впереди! Боже, тебе всего двадцать лет!

Промолчала в ответ. Затем, последний раз всхлипнув — вскинула гордо голову.

— Ну что ж, прощайте, Александр Мирославович.

Одиссей отрицательно покачал головой.

— Мы ещё встретимся с тобой; жизнь длинная! Горечь развеется ветром времён, и очень скоро ты забудешь этот вечер. У тебя всё будет хорошо — я верю в это; и, когда в следующий раз мы встретимся — ты, может быть, даже не узнаешь меня. До свидания — и пусть это наше следующее свидание произойдёт в тот день, когда ты будешь счастлива!

Не ответила. Молча развернулась, и, не оборачиваясь, села в машину. Тут же могучий "бентли", утробно рыкнув, плавно набрал ход — и, быстро набирая скорость, через несколько секунд исчез в сгустившейся тьме. Осталась тёплая безлюдная ночь — и тяжёлая горечь в душе, как будто умер кто-то близкий. Так же примерно он чувствовал себя, когда на дежурстве прочёл письмо Андрюхи Михальченко о гибели Игоря Лапуки — ушедшего в армию на полгода раньше их всех и погибшего в октябре восемьдесят шестого, где-то в Закавказье. Такое же чувство опустошённости и утраты чего-то такого, чего уже не будет никогда. Эх, Наталья Генриховна…

Потом — гостиница, лёгкое непонимание со стороны пожилой девушки на рецепции (чего он, собственно хочет?). Оплата "люкса" (оказавшегося примитивнейшей общагой — но зато на одного), тяжёлое забытьё без снов — и, извольте, ранний подъём едва ли не на рассвете. Да-а-а, вот тебе и беззаботный трёхдневный отдых, разрешённый подполковником Левченко…

Ладно, если уже поспать не получается — надо хоть побродить по этому Касимову; когда ещё доведётся побывать в этом местечке?

Принял душ (горячей, понятное дело, не было, зато холодной — изо всех отверстий!), выбрился до синевы (глядя на себя в зеркало, понял, отчего это у администраторши внизу вечером было такое выражение лица — из зеркала на него смотрела форменная бандитская рожа, небритая и грязная; вот интересно, что ж Наталья Генриховна в нём-то нашла?). И, одевшись и приведя себя в должный вид — вдруг почувствовал, что смертельно голоден. Когда ел последний раз? Сутки назад, на границе Белгородской и Курской областей; правда, съел он тогда едва не полтора десятка котлет, но ведь это было так давно…