— Хорошо, я спою, — ответила Мария-Антуанетта, — и пусть наши милые приятельницы слушают вместе с тобою.

Лицо мальчика просияло от радости; с серьезной поспешностью подкатил он кресло к самому спинету и с важной миной уселся в него. Елизавета опустилась возле него на табурет, а де Турзель встала за креслом дофина, опираясь на его спинку.

— Ну, пой теперь, мама, пой! — попросил дофин.

Мария-Антуанетта кивнула ему и заиграла прелюдию, а когда ее взоры обратились теперь на группу слушателей, они просияли радостью и бросили благодарный взгляд на небо.

За минуту пред тем королева чувствовала себя одинокой, с болью в сердце вспоминала об отсутствующих друзьях, и вдруг судьба как будто вздумала напомнить ей о счастье, которое еще не было отнято у нее суровым жребием; она послала ей сына и невестку, нежно любивших ее, и кроткую, любящую де Турзель, которая, как узнала Мария-Антуанетта, никогда не изменила бы ей и не покинула бы ее.

Дофин сначала слушал ее пение, затаив дыхание и не спуская с матери взора, но потом его веки невольно опустились, и он сидел неподвижно, с серьезной миной, в своем кресле. Заметив это, Мария-Антуанетта запела колыбельную песню, сочиненную Беркеном и прелестно положенную на музыку Гретри. Как тихо было в музыкальном зале, как сильно и трогательно звучал голос королевы, когда она запела заключительную строфу:

Усни, дитя, смежи спокойно очи, Чтоб плачем мне души усталой не терзать. Одна с тобой под кровом темной ночи, И без того твоя страдает мать.

Слушатели сидели, очарованные, даже после того, как пение Марии-Антуанетты давно замолкло.

— Ах, посмотрите, пожалуйста, — воскликнула вдруг с улыбкою принцесса Елизавета, — кажется, наш Луи заснул!

Но ребенок поспешно поднял голову и, сердито посмотрев на молодую, улыбающуюся принцессу, с упреком воскликнул:

— Ах, милая тетя, разве можно спать, когда мама-королева поет?

Мария-Антуанетта привлекла ребенка к себе, и ее лицо просияло счастьем. Самые пламенные похвалы ее придворных не доставляли ей такого удовольствия, как эти простые слова белокурого мальчика, обнявшего ее шею и нежно прильнувшего к ней.

Королева Франции почувствовала себя все еще богатой, достойной зависти женщиной, потому что у нее были дети, которые любят ее; она сказала себе, что не должна унывать и робко заглядывать в будущее, так как будущее принадлежит ее сыну. Столь шаткий и ненадежный теперь трон должен со временем принадлежать ему, кумиру ее сердца; значит, ей следует собрать всю свою силу, воспользоваться всеми доступными ей средствами, чтобы отстаивать это наследие предков для дофина Франции. Иначе трон французских королей рухнет в пропасть, вырытую революцией.

Нет, дофин Людовик-Карл не должен со временем упрекать своих родителей, не должен иметь повод жаловаться, что они подвергали опасности его корону или даже лишили ее своего сына из-за отсутствия у них мужества и энергии.

Нет, ей не следует унывать, падать духом, даже если ее супруг, король Франции, теряет бодрость и готов смиренно склонить свою голову помазанника под ярмо революции, которое хотят возложить на него герои и ораторы избранников нации во имя блага Франции.

Она, королева, обязана вдвойне заботиться обо всем, энергично действовать, мужественно держать голову высоко, зорко смотреть во все стороны в надежде, не покажутся ли откуда-нибудь помощь и спасение.

Не извне должна явиться эта помощь, не от чуждых монархов, не от бежавших принцев. Приближающиеся к пределам Франции чуждые армии заклеймили бы позором призвавшего их короля как изменника перед народом, и, прежде чем они переступили бы границы государства, народная ярость уничтожила бы королевскую чету, не дав времени чужеземцам подоспеть ей на выручку.

Только от тех, которые вызвали смуту, может еще явиться помощь. Главарей революции, возвысивших свой грозный голос против королевской четы, — вот кого следует привлечь на свою сторону, чтобы они заступились за нее!

А кто же был могущественнее, влиятельнее из всех этих главарей, из всех ораторов Национального собрания, как не граф Мирабо? Когда он поднимался на ораторскую трибуну, то все смолкало, и даже его противники с почтительным вниманием прислушивались к его речам, находившим во Франции громкий отклик. Когда он говорил, когда с его уст срывались громы красноречия, как буря возмущенного гения свободы, то в его глазах вспыхивали молнии, а его голова напоминала голову разъяренного льва, который, потрясая гривой, ниспровергает своим гневом все стоящее у него на пути. И французский народ любит этого льва и в благоговейном молчании прислушивается к громовым раскатам его речей, от которых содрогается трон. Сангвинический народ всякий раз встречал ликованием своего кумира, боготворил графа Мирабо, который швырнул в лицо своей собственной касте слова: «Они ничего не сделали, кроме того, что побеспокоились родиться на свет». Народ любит этого аристократа, которым гнушаются его родная семья и люди его круга, этого графа, ненавистного аристократии из-за пламенной приверженности к нему третьего сословия.

XVII. Мирабо

— Надо привлечь на свою сторону графа Мирабо, — осмелился однажды сказать Марии-Антуанетте граф де Ламарк, — граф Мирабо теперь самый могущественный человек во Франции, и он один может снова привлечь симпатии нации к трону.

— Он главный виновник того, что нация отшатнулась от трона! — вспыхнув гневом, воскликнула королева. — Этот отступник недостоин прощения. Никогда король не снизойдет до того, чтобы простить человеку, который преступно исповедует новую религию свободы и отрекается от веры своих отцов.

— Ваше величество, — с печальным вздохом возразил граф де Ламарк, — в руках этого отступника находится, пожалуй, будущее вашего сына.

Королева вздрогнула, и гордое выражение в ее чертах смягчилось.

— Будущее моего сына? — пробормотала она. — Что