— Я вас знаю. Вы Мустафа Кемаль. В этой чертовой стране можете идти куда вам угодно.

Когда поспевал урожай, первый плод всегда отдавали соседу, и вот после нашей с Ибрагимом помолвки его родные стали дарить что-нибудь нам, а мы — им, и, к счастью, с подарком часто отправляли Ибрагима, а я подгадывала, чтобы перехватить его по дороге и повидаться. Вот так мы виделись, когда пекли хлеб из новой пшеницы, и в день святого Теодора, когда Ибрагим принес локму[52], и на Воздвижение, когда мы разговелись вином, оливками и кутьей.

Так мы увиделись и в Чистый четверг, когда некоторые мусульмане попросили отнести в церковь дрожжи, соль, яйца и хлеб, потому что сын Марии Иисус и сама Мария — они оба для всех, не только для нас, и мы положили еду перед иконой, и отец Христофор ее освятил, а потом все опять отнесли домой: соль бросили в кладовки, дрожжи положили с закваской, яйца разложили у икон до Пасхи, съели по кусочку хлеба, а что осталось — разделили на ломтики и спрятали, если вдруг понадобится скушать во здравие заболевшей скотины. И каждый раз мы виделись с Ибрагимом.

Помню, однажды он доказал, как велика его любовь. Было три часа ночи, мы собирались на пасхальную службу, по городу ходил глашатай и всех будил стуком в дверь, а мы помолились Иисусу и в темноте пошли в церковь, и тут я заметила краем глаза, как в тени миндаля что-то шевельнулось. Это Ибрагим, хоть и мусульманин, встал по холоду в три часа на Воскресение Христово, чтобы хоть одним глазком увидеть меня. Вот как сильно он меня любил.

В общем, я благодарна Богу, что установил столько праздников и обязанностей, из-за них я любимого часто видела.

Однажды вечером, потягивая кальян под звуки лютни, Рустэм-бей раскинулся на подушках в мужской половине дома. На оттоманке, свернувшись калачиком и укрыв нос хвостом, посапывала Памук, в жаровне тлели угли, наполняя комнату теплом и нежным ладанным ароматом чесночной шелухи, которую время от времени подбрасывала Лейла. Филотею отпустили домой, когда за ней забежала Дросула. В доме провели уборку, поскольку была среда, а в этот день, как говорила Лейла, всегда убирают в гареме Султана. В мягком свете масляных ламп искристо сияла медь. Лейла-ханым пела по-гречески о моряке, который молит Панагию спасти его в шторме, обещая серебряный оклад на икону, и Рустэм-бей, не понимавший ни слова, вновь подивился, сколько песен на двух языках знает его любовница и где им выучилась. В музыке что-то не заладилось, и Лейла, нахмурившись, смолкла.

— Что случилось? — спросил Рустэм-бей.

— Новый медиатор, — ответила Лейла. — Старый истончился, а этот, хоть тоже из вишни, толстоват, звук не такой. Надо бы подточить.

— Ну так подточи, моя куропаточка. — Рустэм-бей благодушно выпустил клуб сладко пахнущего дыма.

Лейла отправилась на кухню и принялась осторожно обстругивать медиатор, держа нож под прямым углом, чтобы лезвие не срезало, а скоблило дерево. Рустэм-бей слышал глухое звяканье браслетов о разделочную доску. Он думал о том, как счастлив, но что-то неоспоримо тревожило душу.

Вернувшись, Лейла опробовала медиатор, потом отложила инструмент и лукаво взглянула на любовника:

— Ни за что не догадаешься, какие идут разговоры.

Рустэм-бей безмолвно приподнял бровь.

— Говорят, ты плохой хозяин, раз не бьешь меня. Женщины в бане судачили: дескать, у меня нет синяков.

Рустэма это позабавило.

— У нас ходит поговорка: женщина подобна оливе, которая лучше плодоносит, если ее хорошенько поколотить.

— Правда? Никогда не слышала, чтобы кто-нибудь лупил оливу.

— Я тоже. Если б кто-то стал бить оливу, его бы сочли сумасшедшим.

Лейла на четвереньках перебралась к Рустэму и устроилась на подушках, положив затылок ему на колени. Потом подняла руку и обняла его за шею.

— Поцелуй меня, мой лев, — попросила она.

Рустэм-бей потянулся к ней, но на полдороги замер.

— Не могу. Либо я растолстел, либо совсем негибкий.

— Почему ты меня не бьешь?

— Не хочется. А то, наверное, побил бы. И потом, не за что.

— Некоторые мужчины бьют жен по пятницам, чтоб хорошо себя вели, — поддразнила Лейла.

— Отсталые люди, — буркнул Рустэм-бей. — Это пережитки. Думаешь, во Франции или еще где в современных странах мужчины бьют женщин? Хочешь, чтобы тебя побили? Считаешь, пойдет на пользу?

Лейла съежилась, в нарочитом ужасе закатив глаза:

— Конечно, нет. Просто забавно. Я бы убежала, если б ты меня побил.

— Вот еще нужда была!

— Значит, ты меня не любишь?

— Я не бью слуг, не бью лошадей, не бью собак, не бью оливы. Я всех люблю, все они прекрасны. Я не бью даже Памук, когда она запускает мне в ногу когти или раскидывает на полу объедки мышей.

— Все бьют своих слуг, — сказала Лейла. — Все, кроме тебя. — Она озорно рассмеялась и предложила: — Давай откроем ставни и притворимся, что ты меня бьешь. Ты лупи ремнем или еще чем по косяку или дивану и ори, а я буду визжать, и все узнают, что ты со мной обходишься как положено.

— Ты что, серьезно? — изумился Рустэм-бей.

— Ну смешно же одурачить соседей и посмотреть, как новость разнесется по городу. Здорово будет, правда! Давай! — Лейла вскочила на диване, глаза горели детским восторгом и нетерпением.

Полюбовавшись ее радостью и красотой, Рустэм-бей сказал:

— Ну хватит, а то в самом деле поколочу. Ты мне мешаешь курить, и к тому же твоя затея несомненно испугает кошку, но вряд ли укрепит мою репутацию.

Лейла долго молчала, потом наклонилась и поцеловала его, прикладываясь губами к глазам, щекам и рту. Ага все не мог привыкнуть к подобной нежности и вел себя неизменно: каменел и делал вид, будто ничего не происходит. Он вдыхал запах розовой воды от ее волос, аромат мускуса и зверобоя — она втирала их в шею и ложбинку меж грудей.

— Я никогда никого не ударил, но убил одного человека, — вдруг сказал Рустэм-бей. — Я защищался, и он это заслужил.

Лейла отстранилась.

— Я знаю. Мне рассказали.

— В бане?

— Где ж еще? — Повисла долгая пауза, потом Лейла осторожно произнесла: — Я иногда встречаю твою жену. В бане.

Рустэм-бей не ответил.

— Она справляется о тебе. У нее совсем плохо со здоровьем.

И снова ответа не последовало, но Рустэм помрачнел. В конце концов резко спросил:

— Значит, в бане ты общаешься с проститутками?

Лейла вскочила и вернулась к себе на подушки. Скрутила очень тонкую сигаретку с латакийским табаком и, прихватив изящными золочеными щипчиками, прикурила от жаровни. Наконец, выпустив колечко дыма, она сказала: