– Ну что?.. Ты устроила им ад? – спрашивает Паз.

Мне интересно, он шутит или что.

Я делаю глоток воды.

– Не думаю. Не знаю, – говорю я, сбитая с толку.

– Можно посмотреть? – говорит он, подходя к камере, до сих пор стоящей на треноге, свидетелю, по-прежнему нацеленному на диван, на котором сидели мои родители.

– Нет-нет-нет, – говорю я.

Твою мать. Настолько хреново.

Мне хочется думать, что того, что произошло только что, не было. Если Паз увидит запись, она подтвердит, что это реальность.

Паз смотрит на меня встревоженно:

– Хорошо, ладно… Я не буду смотреть. Тебе нужно выпить что-нибудь покрепче. Что у тебя еще есть?

Мой голос тонкий и слабый:

– Я правда думала, что буду чувствовать себя по-другому. Свободной, может быть… Я чувствую себя отвратительно.

Я до сих пор ощущаю запах их присутствия, даже их одежды, дезодоранта «Олд Спайс», которым пользуется отец. И все же – неужели это в самом деле произошло?

Да, это произошло.

* * *

Мама с папой сидят на моем диване, две фигуры, освещенные теплым блеском гирлянд на полу. На маме длинная юбка и белый топ, на папе – рубашка на пуговицах и кардиган. Оба выглядят старыми.

В комнате повсюду картины и фотографии, на всех поверхностях. В этой крохотной гостиной на стенах и на полу почти нет свободного места, и все подобные милые мелочи – то, что делает ее «моим домом».

Так странно видеть родителей сидящими среди моих вещей.

Я приготовилась к интервью. Починила штативы, проверила карты памяти и звуковое оборудование. Папа до сих пор носит усы, но волосы у него теперь полностью седые. Мамины волосы, которые всегда были черными, теперь светлые – странно видеть ее такой, трудно сопоставить с мамой, с которой я росла.

Вероятно, осветлить волосы – способ скрыть возраст.

Они говорят о своей нынешней диете, «голливудской диете». Я слушаю, как папа произносит слова: «углеводное чередование». Странно видеть, как два сектанта настолько заботятся о своем весе, что сели на причудливую диету, в названии которой присутствует Голливуд. Это звучит плотски, по-мирскому, не слишком божественно.

Прямо странно, – думаю я.

– Я буду сидеть там, а вы – здесь, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорю я, тревожно возясь с техникой.

– Ты пользуешься одной камерой или двумя? – авторитарным тоном спрашивает отец.

Я делаю шаг в их сторону, стараясь занять нужную позицию, и переключаюсь в режим «режиссера»:

– В этом интервью мы будем беседовать на темы, имеющие отношение к вам, а также те, что в большей степени затрагивают других людей. – Я смотрю на родителей, сидящих среди гирлянд, бабушкиного портрета, который я сама нарисовала, фотографий, запечатлевших годы моей жизни без них. Как я собираюсь подобраться к списку несправедливостей из моего детства здесь, в этой комнате, где все случившееся кажется прошлым, тем, что произошло целую жизнь назад? Как я намерена достичь баланса между потребностями ребенка оттуда и взрослого, которым являюсь сейчас?

Закончив с подготовкой, я слышу собственный голос, произносящий: «Как мило!» – словно домохозяйка из пятидесятых, которая принесла гостям горячий пирог, а не женщина, решившаяся противостоять своим родителям. Я сажусь напротив них и делаю первый осторожный шаг.

– Думаю, было бы неплохо начать с вопроса о том, что вы знаете о моем фильме? – говорю я.

Мама расправляет топ и улыбается:

– Ну, нам известно не так много. Мы знаем, что ты посещала различные религиозные сообщества, но на самом деле нам бы хотелось узнать больше деталей. В каких именно общинах ты работала и что они собой представляют? Что за опыт ты там получила?

Я отвечаю, перечисляя группы и даты, и вдруг понимаю, что интервью только что повернули в другую сторону. Повернули ко мне.

Я описываю «Двенадцать колен», кратко рассказываю историю Ананды, действуя на автопилоте. Пытаюсь вернуться обратно к ним и ко мне:

– В центре моего внимания были дети. Вопросы, которые я задаю семьям, живущим в религиозных коммунах, затрагивают проблему воспитания нового поколения. Ведь когда растишь ребенка в подобной группе, ты не можешь знать, каковы будут последствия. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Думаю, я умная?

Слабое начало.

Моя мама сладко улыбается:

– Разумно, но я думаю, что, пообщавшись с разными группами, ты увидишь, что взрослые там определенно знают, чем может обернуться эта жизнь для них и детей. Они верят, что их дети вырастут чистыми и не будут слишком вовлекаться в суетный мир. Родители надеются на это, таково их желание, к такому конечному результату им хочется прийти. Так что, вероятно, они оказываются весьма разочарованы, когда их дети начинают покидать коммуны, и, наверное, они совсем не ожидают этого. Я думаю, они, вероятно, хотят, чтобы их семьи оставались вместе, в группе.

Они. Дети. Их. Группа.

Мы ходим вокруг да около, не приближаясь к нашей собственной истории, вместо этого пользуясь чужими, не «выпячивая» себя, как в тех случаях, когда, чтобы обсудить нечто важное, говоришь, что это произошло с «твоим приятелем». Однажды утратившие связь, я и родители второй раз удаляем друг друга из своей реальности.

– Да, – продолжаю я. – Это сложно, потому что, очевидно… Для меня… У меня была… ну, знаете… У нас была наша огромная семья, и у нас есть своя история, и мы как бы сейчас справляемся с последствиями этой ситуации.

Куда меня несет? Я не задаю вопроса об их вине и даже не говорю об их ответственности как тех самых людей в «нашей семье», которые обладали властью.

Затем я разбавляю сказанное словами о «других» – «Двенадцати коленах».

– Да, я говорила с семьями, у которых были маленькие дети. Родители были абсолютно уверены, что их дети не уйдут. Я считаю, что так происходило потому, что дети к тому времени еще не достигли подросткового возраста и не начали бунтовать. И хотя необязательно, что все произойдет так же, как у нас, я могла бы сказать тем взрослым: «Ну, ваши дети могут остаться в группе. Но будьте готовы к тому, что они внезапно уйдут».

– Полагаю, я могу с тобой согласиться, – говорит мама.

Что, правда?

– Я думаю, у нас были нереалистичные ожидания по поводу детей и, вероятно, у тех людей тоже. Будучи взрослым, ты находишь нечто столь прекрасное, что хочешь посвятить этому всю жизнь, и тебе, конечно, хочется, чтобы то же самое сделали и твои дети.

Все это звучит так нормально – «нечто столь прекрасное» – словно призвание, словно ты предлагаешь детям заниматься йогой, жить чистой жизнью и, может, настаиваешь, чтобы они сделались вегетарианцами. Просто и понятно. Стоит ей заговорить так, и я чувствую, что меня засасывает – поглощает ее версия нашей истории.