— Не бойся, — тихо хихикнула юная ведьма под нос, — мы тебя защитим, если что…

Они прошли по дурному переулку. На улице шлюх не росло ни единого деревца. Низкорослые каменные и деревянные дома с закрытыми ставенками, еще не подозревавшие, как скоро их снесет очередная волна строительной горячки, были почти скрыты в белых туманных водах. Два фонаря — оставшийся сзади на площади и маячивший путеводной звездой впереди — горели бледно, безжизненно, а в белесой тьме, словно крысы, копошились сомнительные любовные пары, их «коты», местные нищие, обитавшие днем на церковных папертях, собирая дань милосердия с богомольцев, и те, кто не был милосерден ночами к проходящим мимо. И кабы «сестры Мерсье» Коко и Мими не представляли собой компактный вариант оружия массового поражения — возвращаться домой для них и впрямь было бы небезопасно.

Дорогу Врубелю перебежала толстая крыса, за ней неслась кошка — в темноте трудно было определить ее цвет. Но неожиданно, забыв про добычу, хвостатый зверь остановился, ощетинился, выгнув спину и вздыбив хвост, — кошка почуяла чью-то бесприютную душу.

Художник не заметил случившегося — он молчал большую часть дороги, что было совершенно на него не похоже.

— Ты сегодня не в духе? — догнала его Акнир.

— Может, и в духе, но не в святом — в злом и мятежном, — ответил Врубель уныло. — Все эскизы, которые я сочинил для Владимирского собора, забраковали… опять забраковали! — в отчаянии вымолвил он. — Фреску, написанную мной в соборе, признали негодной и постановили закрасить. Прахов говорит, для такого, как я, следовало бы построить отдельный собор, уж слишком мои работы особенные, слишком выбиваются. Видно, по мнению Синода, они не соответствуют понятию о благолепии храма. И я не знаю, что мне делать теперь. Ведь мне уже 32 года… еще полгода — и возраст Христа! И все кругом твердит мне: довольно обещаний, пора исполнения. Пора, пора стать солидным господином… А у меня нет даже некоторого запаса денег на жизнь. И никаких перспектив. И потому я снова не в духе. И потому все твердят, что у меня невыносимый характер и слишком рассеянный образ жизни… даже Анна Гаппе… А если уж и она… мне конец.

Чуб прислушалась, ей показалось, что она услышала сзади шаги — кто-то, скрытый туманом, идет вслед за ними.

— При чем тут характер? — твердо сказала Акнир. — Ты — гений! А большинство людей вокруг не понимают этого. Естественно, ты не в духе.

— Ты действительно думаешь так, Мимимишечка?

Чуб чуть не топнула ногой. Сказать мужику, что он гений, это, в понимании Акнир, не заигрывать?

Решительно оттеснив от Врубеля «младшую сестру», Даша, как обычно, попыталась взять быка за рога — прояснить все и сразу:

— Или ты из-за Анны расстроился? Ты же вроде сказал, что не любишь ее.

— Наверное, я никого не люблю… я лишь жажду спасения…

— Но ты сказал вчера, что любишь кого-то… какого-то человека? Это женщина?

Врубель молчал так долго, что Даша успела заподозрить его в еще более спорных грехах.

— Женщина, — ответил он наконец.

— Эмилия Прахова?

— Нет, я охладел к ней давно… другая… но для меня нет надежды… или есть? Как ты думаешь, Мими? Почему ты стоишь там? Прошу, подойди ко мне.

Он резко остановился, шагнул к Акнир и склонился к ней, спешно стащил с руки вязаную черную перчатку, осторожно дотронулся до ее щеки. Акнирам подалась к нему.

Чуб остолбенела, глядя на два романтических силуэта под ночным фонарем, — это было уж слишком! Слишком очевидно. Слишком бесспорно. Вот вам и «душевная дружба»! И где раньше были ее глаза?

Впрочем, помимо вопиющего видимого «слишком» было еще одно, невиданное — точнее, невидимое.

Тихая, еле слышная поступь сзади приближалась. Но шорох шагов съел слова Врубеля:

— Что мне делать, Мими? Они зарезали моего Христа! Забраковали его… Не знаю, как я мог допустить в эскизе какое-либо неряшество?.. Порой мне кажется, я очень недурно рисую. Нужно лишь отказаться от эпатирования, стремления гениальничать, и я перестану делать вздор! Все моя леность и вольнодумное легкомыслие… Быть может, мой Христос впрямь не вышел как надо? И Анна Гаппе сказала: может дело в том, что вы недостаточно любите его? А я ответил: а может, это он больше не любит меня? И после смерти я попаду в ад, о котором отцу рассказывал ксёндз…

«Ад… он тоже думает про ад… как и я? Он ведь тоже общается с Мистрисс!» — Даша вспомнила исходивший от Врубеля сладко-терпкий запах, который она приняла вчера за духи — так же пахла наливка Рябиновка.

Некромантка угощала и их, и его — для чего?

— Откуда у меня эта мания, что я непременно скажу что-то новое? Я мечтал иллюзионировать человеческую душу, будить ее своими образами от мелочей, от будничного… и потому вечно возносился душой в высшие сферы, и вечно падал. Я слишком смятенный духом, слишком флюгероватый, то верх, то вниз… — в отчаянии продолжил свое самообличительное самобичевание он, болезненный душевный надрыв, надлом звучал в каждом его слове. — Вот Котарбинский всегда в превосходном приподнятом расположении духа, все видит в наилучшем, наичудеснейшем свете! А я все проваливаюсь в какие-то бездны, провалы…

Он склонился почти к самым губам Акнир и застыл как статуя Родена. Акнир коснулась его груди и тоже застыла. И Даша застыла, не зная, что делать, как помочь сразу всем? И их тени застыли…

Но не все.

Именно сейчас, когда с паузой пришла неподвижность и тишина, Даша снова явственно различила шаги:

— Тук, тук…

Нет, слух не обманывал ее.

— Тук, тук…

Чуб резко оглянулась и увидела Тень.

Длинная тень двигалась к ним. Тень появилась из тумана первой, ее хозяин таился за мутной завесой.

— Тук, тук, — отзывалась брусчатка, принимая на себя подошвы чьих-то сапог.

Тень приблизилась. И Даша, наконец, смогла рассмотреть то, что ее отбрасывало…

Ничего!

Никого.

Пустое место…

Тень шла сама по себе. Тень, которую отбрасывала беспросветная Тьма, а не свет фонаря — от источника света тень падала бы в противоположную сторону! Точно так же, как голос в ее голове, снова зазвучал, словно сам по себе:

«Ты не поняла?.. меня уже нет… я во Тьме… как и ты… мне страшно… бойся ее… это ад… она — ад…»

— Тук, тук…

Двигаясь на мягких подошвах, Тень без человека прошла мимо них…и вдруг раздвоилась, точно ее рассекли пополам. Замершая, остолбеневшая Даша проводила фантасмагорию взглядом, безуспешно пытаясь понять: она действительно видит ее или все это — и голос, и тень — обещанная галлюцинация?

Уточнить было не у кого: ведьма смотрела только на Врубеля, Врубель — смотрел лишь на Акнир.

«Акнирам!!!» — хотела крикнуть она.