Встреча с Гитлером, имевшая место 20-го декабря и продолжавшаяся пять часов, была совершенно непредсказуемой. Каждый раз, когда Гудериан предъявлял доказательства ужасных условий на фронте, Гитлер отмахивался от него, предлагая нереальные решения. Когда Гитлер попытался доказать несостоятельности опасений Гудериана по поводу надвигающейся катастрофы и привел историческую аналогию, Гудериан тут же выразил протест, так же прибегнув к экскурсу в историю. Заодно опроверг утверждение Гитлера, что зимнее обмундирование уже начало поступать в войска. Даже слабый намек на то, что ОКВ не понимает ситуацию на фронте, вызвал возмущение и гнев Гитлера. Предложение ввести в ОКВ офицеров с боевым опытом было предано анафеме. Собеседники не смогли убедить друг друга в искренности своих намерений, и Гудериану пришлось вернуться на фронт, чтобы там мужественно переносить невзгоды – держаться там, где не было никаких заранее подготовленных оборонительных позиций, воевать на разваливающихся на части танках и командовать вконец изнуренными и приунывшими, но еще не павшими духом солдатами.

Клюге позвонил Гальдеру и нажаловался на Гудериана, продолжавшего отступать, и сказал, что прославленный танкист потерял самообладание. Клюге решил подстраховаться. В этом он был не одинок. Гальдер тоже решил обезопасить себя против возможных обвинений со стороны Гитлера. Оба учитывали привычку Гудериана действовать в обход инстанций, от которой Клюге часто страдал в прошлом. И почти сразу же Гудериан стал понемногу отходить, оставляя участки территории, не имевшие принципиального значения. Все делалось в рамках условий, поставленных Клюге 17-го декабря, и визировалось им же. Журнал, в котором фиксировались телефонные переговоры, свидетельствует, что Гудериан каждый раз аккуратно испрашивал разрешение на передислокацию войск. Их разговоры звучали почти комично, настолько детально они вдавались в ненужные подробности. Тон Клюге становился все более пренебрежительным:

«У вас уйма резервов… как вы собираетесь их употребить?» – спрашивал он 24 декабря. «Разве вы не следите за дорогами из Брянска?» «Почему вы опять передвинули войска?» И на каждый провокационный вопрос Гудериан отвечал спокойно, объясняя подробно, но предупреждая, что «открылась брешь шириной 25 километров, которую необходимо удержать… Я переговорю с фюрером и Гальдером и дам вам знать».

Несколько часов спустя был оставлен город Чернь, и Клюге тут же воспользовался этим, чтобы обвинить Гудериана, что тот отдал приказ об отступлении за сутки накануне. Гудериан отрицал это, последовал разговор на повышенных тонах. Но на следующий день Клюге посчитал, что его первоначальные подозрения оказались оправданными: отступившие части вернули город и взяли в плен несколько сотен советских солдат. Клюге обвинил Гудериана в том, что тот прислал рапорт с заведомо искаженными данными, дабы ввести в заблуждение вышестоящее командование, и объявил, что сообщит об этом Гитлеру. На это Гудериан отреагировал с присущей ему импульсивностью, попросив освободить его от занимаемой должности. Клюге, отметивший в своем дневнике: «В целом я согласен с Гудерианом, но он должен повиноваться приказам», – поймал его на слове и сразу же посоветовал Гитлеру расстаться с ершистым военачальником.

Гитлер также не колебался. В тот момент для него Гудериан был всего лишь еще одним мятежным детищем генерального штаба, из тех, кто, по выражению Геббельса, «…неспособны выдержать серьезное нервное напряжение и испытания характера». В декабре в эту категорию попало еще свыше тридцати генералов, оказавшихся не у дел. По иронии судьбы, именно в этот момент, когда напасти навалились со всех сторон, Гудериан проявил себя с самой лучшей стороны, опираясь на свой непререкаемый авторитет и талант командира. Под его руководством войска 2-й танковой армии продемонстрировали, что организованный отход в зимних условиях им вполне по силам – и тем самым опровергли убеждение Гитлера (которое с готовностью разделяли многие германские генералы как до, так и после поражения под Москвой), считавшего, что санкционирование общего отступления приведет к разложению войск подобно тому, которое случилось в 1812 году с французами. В умении воевать с минимальными потерями Гудериан, пожалуй, превосходил даже свой талант командира, что, в конце концов, и погубило его карьеру. Он поступал так, как считал нужным, и в этом он опередил всех своих современников, встав на путь, неминуемо приведший к столкновению с фюрером. Пауль Дирихс говорит, что в прощальном слове к сотрудникам своего штаба Гудериан подверг решение Гитлера острой критике. Однако в то время у него не было другого выбора, кроме как уклониться от прямого конфликта и со стороны в гневе наблюдать за происходящим.

Постепенно мир, и в последнюю очередь Германия, узнал об увольнении большой группы военачальников, совсем недавно одерживавших такие головокружительные победы. Из почти тридцати человек лишь отставка Браухича получила большую огласку, преследовавшую цель укрепить репутацию фюрера как нового верховного главнокомандующего. Об увольнении Гудериана объявили в приказе по 2-й танковой армии, который зачитали во всех ее подразделениях, но средства массовой информации об этом умолчали, и случилось так, что к тому времени, когда слухи о происшедшем достигли ушей многих немцев, официальная пропаганда начала лепить новые образы героев-полководцев, народных любимцев. Одним из них был Эрвин Роммель, чьи удачные действия на Киренаике в январе 1942 года способствовали реабилитации его репутации после серьезного поражения, которое он потерпел от англичан в конце 1941 года, и отвлечению внимания от восточного театра военных действий, где дела в это время шли неважно.

Гудериана мало волновало то, что пресса и радио предали его имя забвению. Когда один журналист начал собирать материалы для написания его биографии, он в письме Гретель в сентябре 1941 года попросил ее не говорить ни о чем сугубо личном: «Ни при каких обстоятельствах мне не хотелось бы связаться с пропагандой а ла Роммель». Но когда привыкаешь выкладываться на всю катушку и сжигать нервы, годами живя в условиях огромного напряжения и дискомфорта, внезапное расслабление и бездеятельность могут оказать очень серьезное отрицательное влияние на организм, такое же, как и мощный стресс. В случае с Гудерианом это означало ухудшение работы сердечно-сосудистой системы, давшее знать о себе в марте. Осенью наступило обострение. Стрессы, характерные для боевой обстановки, уступили место нагрузкам иного рода. К тревоге патриота, видевшего мрачные перспективы для своей страны, прибавилось ощущение новой беды. Гудериан почувствовал, что находится под бдительным оком не только тайной полиции, проверявшей его реакцию на внезапную опалу, но и историков, пытавшихся получить информацию в своих научных целях. Кроме того, к нему пробовали найти подход эмиссары движения сопротивления, надеявшиеся, что генерал присоединится к заговору. Немало заставила волноваться его и Гретель, весной оказавшаяся на несколько месяцев прикованной к постели с диагнозом: заражение крови. В этом тревожном состоянии Гудериан инстинктивно стремился в маленький домик у озера Констанц, побыть на солнце. Что еще оставалось делать? В сентябре 1942 года он узнал, что Гитлер неприязненно встретил предложение Роммеля поручить Гудериану командование танковой армией «Африка». Поскольку для его дальнейшего использования не просматривалось никаких перспектив, Гитлер в качестве награды выделил Гудериану поместье в Вартегау, когда-то являвшимся частью Пруссии, а затем вошедшим в состав Польши. После победоносной кампании 1939 г. эта территория опять стала частью Германии – подарок Гитлера был преподнесен пропагандой как подарок нации человеку, 17 июля 1941 года, когда кампания в России казалась практически выигранной, удостоенному одной из высших военных наград рейха – дубовыми листьями к Железному кресту. Гудериан принял этот подарок и в октябре 1942 года вступил во владение 2500 акрами плодородных сельскохозяйственных угодий в Дейпенгофе. После войны на основании этого факта против Гудериана выдвинули обвинения в связях с нацистским режимом, это вынудило его оправдываться в «Воспоминаниях солдата», где он писал, что ему было некуда податься, так как его дом в Берлине был разрушен в ходе налета англо-американской авиации. Эти обвинения в алчности его сын отрицал еще более категорично, но в то же время открыто заявил, что возвращение семьи на родовые земли и политика увеличения германского населения в Вартегау были проблемами, которые постоянно находились в поле зрения как его отца, так и остальных членов семьи.