На ежегодное торговое судно в Японию претендовал друг Лаксмана Шелихов, и, ввиду его огромных и всем известных заслуг в развитии торговли на Великом океане, это желание находили справедливым.

Сверхприбыли на одном корабле не получишь, но для Шелихова это было делом чести и всей его предыдущей жизни. Да и с государственной точки зрения наилучшим кандидатом на открытие торговли с японцами был, конечно, он.

Собственно, уже с посольством Лаксмана именно Шелихову (и ещё одному купцу — Рохлецову, непосредственному участнику экспедиции) поручалось «для опытов» отправить в Японию «некоторое число товаров в сукнах, бумажных материях, рухляди и стеклянной посуде»…

Однако при всей благосклонности Екатерины к идее наращивания «японских» усилий России окончательное решение зависало, а точнее — кем-то тормозилось. Лаксман-отец скучал по своим «сибирским Альпам», но вообще-то не скучал, ведя обширную переписку со своими западноевропейскими корреспондентами.

Новая экспедиция была решена только в мае 1795 года с тем, чтобы учёную часть взял на себя Кирилл Лаксман, а торговую — Григорий Шелихов… Иркутскому генерал-губернатору Ивану Осиповичу Селифонтову был дан соответствующий рескрипт об отправке второй экспедиции в Японию.

В августе 1795 года Екатерина отдаёт уже известное нам распоряжение графу Самойлову о награждении Лаксманов и их товарищей. Адам получил не капитанский чин, а чин, как уже сказано, коллежского асессора, тогда равный майорскому. Надворный советник Кирилл Лаксман был произведён в коллежские советники и награждён Владимиром 4-й степени. Всё вроде бы было ясно, а — вот же, не вытанцовывалось… И опять прибегну к прямому цитированию биографа XIX века, теперь уже — биографа Кирилла-Эрика Лаксмана (жирный курсив мой):

«Но экспедиция не состоялась. Шелихов внезапно умер в Иркутске 20 июля 1795 г.; Лаксман летом (! — С.К.) 1795 г. выехал из Петербурга в Москву, отсюда санным (?! — С.К.) уже путём — в Сибирь. 5 января 1796 г. Лаксман скончался совершенно неожиданно: во время пути с ним сделался в повозке апоплексический удар; когда экипаж прибыл на станцию Дресвянскую, в 119 верстах от Тобольска, седок не выходил из него, а когда заглянули в экипаж, то Лаксман оказался уже в агонии. Место погребения Лаксмана до сих пор не удалось определить!..»

Странно… Коллежский советник — это чин, равный полковничьему (или — капитану 1-го ранга). И для Европейской России это был чин немалый, а уж для Сибири… Дело было зимнее, довезти покойного уж хотя бы до Тобольска можно было вполне. Но почему-то учёного захоронили поспешно и безвестно. Как будто кто-то не желал, чтобы причину смерти устанавливал какой-никакой, но врач.

Чтобы читатель лучше понял, что Кирилл-Эрик Густавович Лаксман — это личность исключительно привлекательная, духовно здоровая и значительная, процитирую ещё раз его биографа:

«Искать и находить — вот что было его страстью… Он испытал и совершил столь многое, вступил на такие новые пути, сорвал покрывало со стольких предметов и истин в природе, обогатил музеи и коллекции такими ценными вкладами, подавал с такою готовностью руку помощи лучшим мужам своего времени, от Линнея до Палласа…наконец, обладал такою здоровою, прямою и энергичною, но вместе с тем скромною и покорною душою, что от него нельзя не поучиться и не взять его в пример»…

Лаксману-отцу исполнилось всего 58 лет — для физически и духовно здорового и привыкшего к труду человека совсем немного. И вдруг — «апоплексический удар»…

Лаксман-сын пошёл в отца и был тоже натурой здоровой. Уговорить иностранцу в начале XIX века на что-то японцев — это, знаете ли, занятие не для бирюков и не для неврастеников. А пережил сын отца не надолго… Биограф скупо завершает свой рассказ об Адаме Лаксмане следующими словами: «После смерти отца Ад. Лаксман вернулся в Гижичинск. Дальнейшая судьба его неизвестна (жирный курсив мой. — С.К.)».

Смерть Адама обычно датируют предположительно — «после 1796 года», хотя, скорее всего, жизнь его в том году и кончилась.

И как нам расценивать кончину здорового, спокойного, уравновешенного, умеренного тридцатилетнего парня с неплохими жизненными перспективами? Да и — смерть всего-то на пятьдесят девятом году жизни его тоже спокойного, уравновешенного, умеренного отца? Неутомимого и привычного путешественника, между прочим…

И не становятся ли в свете смертей отца и сына Лаксманов более обоснованными подозрения относительно насильственной смерти Шелихова в том же 1795 году и Резанова в 1807 году? Не видна ли и здесь рука вездесущей и вечно гадящей России «англичанки»? Не она ли повернула дела так, что успешное в потенциале посольство Лаксмана впоследствии оценили как «безрезультатное», а самих Лаксманов «неожиданно» не стало?

К слову… Понятие «англичанка» употреблено здесь в широком смысле, ибо даже в конце XVIII века в это понятие можно было включать уже и янки, не говоря о ещё сильных в то время голландцах, чья политическая агентура в Петербурге тоже, безусловно, имелась. Вспомним ещё одну тёмную смерть — Пушкина в 1837 году, к которой имел отношение голландский посланник при русском дворе барон Луи Борхард де Беверваард Геккерн (1791–1884).

РАЗМЫШЛЯЯ над судьбами Шелихова, Лаксманов, Резанова, в совершенно ином свете можно посмотреть и на неудачу посольства Резанова… В уже цитировавшейся докладной записке министр коммерции Румянцев о Лаксмане писал так:

«В 1791 г… поручик Лаксман и штурман Ловцов снабдены были наставлением ходатайствовать у японского правительства о торговле… Сколь бы ни безнадежен был выбор людей сих, нужных сведений о политических связях не имеющих, сколь дурно ни ответствовала важному назначению собственная их нравственность, ибо известно, что по приезде их в Японию имели посланные частые между собой ссоры, но… японцы со всем тем позволили одному судну приходить в Нангасакскую гавань…»

Характеристику Лаксмана и Ловцова оставляю на совести информаторов Румянцева… Особенно — Лаксмана, хотя и природный моряк Ловцов тоже вряд ли был склочником. Скорее, кому-то было выгодно представить Румянцеву дело так, чтобы в Петербурге не очень-то горевали ни о пропавшем Адаме Лаксмане, ни об упущенных возможностях. Мол, да — ездили два скандалиста, да — о чём-то договорились. Но вот не вышло, да и бог с ним…

Румянцев важность проблемы «торга с Японией» понимал и был человеком умным, однако почему-то выпустил из виду, что если бы выбор Лаксмана был так «безнадёжен», то безнадёжным был бы и результат японских усилий «неудачно» выбранного человека. Но вышло-то наоборот!

Так почему у «скандалиста» Лаксмана получилось, а у вежливого и обходительного Резанова — нет? Ведь Резанов представлял Россию уже на высшем официальном уровне! Был сановником, чрезвычайным министром! Чтобы не раздражать японцев, не терпящих христиан, Резанов даже распорядился временно снять нательные кресты — особенно матросам, ходившим с открытой грудью. И, тем не менее, не добился даже подтверждения того, чего до него добился от японцев скромный поручик.