Иосиф Викторович вступил в тайное общество по предложению Василия Львовича Давыдова, так как был страстно влюблен в его племянницу Марию Андреевну Бороздину и опасался, что, отказавшись, лишится расположения Василия Львовича и потеряет возможность видеться с Марией Андреевной в его доме.

У отца Марии Андреевны, генерал-лейтенанта Андрея Михайловича Бороздина, который считал вдового красавца Поджио не самой удачной партией для дочери, Иосиф Викторович мог бывать очень редко. Таким образом, членство в тайном обществе нужно было И.В. Поджио, чтобы завоевать расположение Марии Андреевны, и в 1825 году, незадолго до восстания, они поженились.

После подавления восстания И.В. Поджио обвинили в «принадлежности к тайному обществу с знанием цели и знанием о приготовлении к мятежу, а также в умысле на цареубийство согласием и даже вызовом».

Он был отнесен к четвертому разряду преступников и приговорен по лишении чинов и дворянства к ссылке в каторгу на 12 ле г, а потом на поселение.

В августе 1826 года срок каторги ему сократили до восьми лет, но самое страшное ждало его впереди.

Мария Андреевна собиралась поехать следом за красавцем-мужем на каторгу, но отец ее, ставший сенатором Андрей Михайлович Бороздин, употребил все силы, чтобы помешать дочери.

Он добился приема у Николая I, и тот приказал заточить И.В. Поджио в Шлиссельбурге, причем матери и молодой жене Иосифа Викторовича об этом не сообщили.

В апреле 1828 года Иосифа Викторовича перевели в Шлиссельбург. Условия его содержания были чрезвычайно тяжелыми и, судя по запискам М.Н. Волконской, вполне схожими с тюремными фантазиями героя «Шлиссельбургской станции» И.А. Бестужева.

«За все эти годы, — пишет М.Н. Волконская, — он видел только своего тюремщика да изредка коменданта. Его оставляли в полном неведении всего, что происходило за стенами тюрьмы, его никогда не выпускали на воздух, и когда он спрашивал часового: «Какой у нас день?» — ему отвечали: «Не могу знать». Таким образом, он не слыхал о Польском восстании, об Июльской революции, о войнах с Персией и Турцией, ни даже о холере; его часовой умер от нее у двери, а он ничего не подозревал об эпидемии. Сырость в его тюрьме была такова, что всё его платье пропитывалось ею, табак покрывался плесенью, его здоровье настолько пострадало, что у него выпали все зубы».

Периодически Третье отделение посылало коменданту крепости «уведомление» — «доставить приложенные при сем письмо и посылку находящемуся в Шлиссельбургской крепости Осипу Поджио…»

Только в январе 1829 года Поджио получил разрешение отвечать на письма, но по-прежнему ему запрещалось указывать место его нахождения.

За год до прибытия в Шлиссельбург И.В. Поджио сидевший здесь В.К. Кюхельбекер написал:

Стихотворение названо «Тень Рылеева» и посвящено Петру Александровичу Муханову, но кажется, что ложится на него и тень несчастного Иосифа Викторовича Поджио, вступившего ради своей любви в тайное общество и осужденного за свою любовь на заточение в Секретном доме Шлиссельбурга…

Николай I, как утверждают современники, был прекрасным наездником. Он мог провести в седле восемь часов, а потом отправиться на бал.

Свое превосходное мастерство наездника император сохранил и после своей кончины, сделавшись памятником.

Семьдесят советских лет, когда редкий памятник русским царям сумел устоять на постаменте, уверенно держался император Николай I в седле, на скакуне, вздыбившемся в самом центре города трех революций.

Говорят, все дело в мастерстве П.К. Клодта, сумевшего удержать императорского коня всего на двух точках — копытах.

Не знаю…

Может, и редки такие статуи, но мы ведь знаем, что в своей ненависти к русским государям и вообще ко всему русскому, а к таким государям, как Николай I в особенности, большевики не щадили ни исторические, ни художественные ценности.

Так что приходится признать, что не только благодаря художественной ценности памятника удержался император Николай I в седле вздыбившегося скакуна, но и благодаря той Божией помощи, которая одна, кажется, и помогала ему удерживать вздыбливающуюся империю…

1

Он начал свое правление с того, что спас Россию в дни декабрьской смуты 1825 года.

Николай I был слишком благороден, слишком добр, чтобы быть тираном.

Плоть от плоти он был Павлович, и хотел править, как государь мечтательный и романтичный, не прибегая для укрепления власти к арсеналу приемов, используемых тиранами и диктаторами, — подкупам, обманам, жестокостям…

Как известно, следственная комиссия по делу декабристов вела расследование в отношении 600 участников беспорядков. То ли стремясь выслужиться, то ли стараясь снять с себя возможные подозрение, судьи готовы были утопить в крови всё расследование, и предлагали, например, четвертовать основных участников мятежа, а еще двум десяткам отрубить головы! И только непосредственное вмешательство императора ограничило наказание, так чтобы оно не превратилось в расправу и не утратило своего воспитательного воздействия. Из 600 бунтовщиков лишь 121 участник восстания был осужден на каторгу и ссылку, и только пятеро — казнены.

В ходе следствия император Николай I проявил необыкновенное благородство, постоянно побуждая заговорщиков к моральному, нравственному и духовному очищению и преображению. Насколько успешной была его деятельность в этом направлении, свидетельствует пример К.Ф. Рылеева.

«Бог и Государь решили участь мою; я должен умереть, и умереть смертию позорною, — писал тот в предсмертном письме. — Да будет Его святая воля!.. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе».

8 сентября 1826 года, на Рождество Пресвятой Богородицы, в Чудовом монастыре в Москве состоялась встреча Николая I с возвращенным из ссылки А.С. Пушкиным, которая стала как бы знаком и символом наступившей эпохи.