Бланш все испортила. Как и вчера. Она задыхается, пытаясь отойти в сторону, молясь, чтобы ее никто не слышал. Потом она различает свое имя, произнесенное очень тихо.

– Бланш. – Лицо Лили такое бледное. Бланш ожидает увидеть в ее глазах ненависть, разочарование, отвращение.

Вместо этого она видит странную, пугливую нежность, почти счастье. Как будто Лили рада, что ее узнали. Но нет, этого не может быть… Прежде чем Бланш успевает задать вопрос, кто-то кричит по-немецки: «Коммунистка Лили Харманьгоф!»

Бланш смотрит, как Лили уводят. Ее подбородок вызывающе вздернут, руки все еще связаны за спиной. Лили бросает на Бланш последний долгий взгляд. Взгляд благодарности.

Взгляд любви.

И Бланш остается в мучительном одиночестве, окруженная плачущими женщинами, терзаемая ужасом и чувством вины за то, что натворила. Что сделала с самой собой. С Лили. С Клодом, который сейчас наверняка сходит с ума.

– Бланш Аузелло! – настала ее очередь. Бланш уводят в другую комнату, выдают грубое шерстяное платье, которое ей велико, и огромные деревянные башмаки вместо обуви. Ее одежду и драгоценности – даже золотой крестик на цепочке – забирают. А паспорт… Она закрывает глаза, пытаясь вспомнить. Он остался в «Ритце».

Понадобится ли он ей? Выяснить это невозможно. Остается только ждать и наблюдать.

– Почему я здесь? – Хотя она прекрасно знает ответ, Бланш чувствует, что должна задать вопрос в пустоту; там нет людей, только бесстрастные, бездушные немецкие лица.

Никакой реакции.

Ее бросают в камеру, совсем одну. Там есть горшок. Узкая кровать. Три мыши составляют Бланш компанию.

Спускается ночь; она, видимо, засыпает. Потом открывается дверь, и в камеру впускают священника. Бланш ошеломлена. Они так ничего и не поняли, эти глупые нацисты.

Они до сих пор не знают, что она еврейка.

Значит, у них должен быть ее паспорт. Может, его принес Клод? От этой мысли в душе шевельнулась надежда – впервые с тех пор, как они постучали в ее дверь в «Ритце».

Пожилой католический священник – один из тех, кто хорошо питается и очень доволен собой, – называет ее по имени и благословляет. Он с отвращением смотрит на мышей и горшок и остается стоять, боясь опуститься на ее вшивую койку. Потом он начинает задавать вопросы.

– Ты из Америки, дитя мое? Откуда именно?

– Кливленд.

– Могу я узнать, в какую церковь ты там ходила?

– Девы Марии Черт-Ее-Знает-Какой. Это было так давно, отец…

– Понимаю. Ты хочешь причаститься? Тогда для начала я должен выслушать твою исповедь.

Она отрицательно качает головой.

– Прости, отец. Может, ты нормальный парень. А может, ты побежишь к нацистам и расскажешь им все, что узнаешь от меня.

Он вздыхает, еще раз благословляет ее и уходит.

Еще два дня ее держат в камере. Бланш убеждает себя, что они забыли про нее, что они передумают и отпустят ее домой к Клоду. Ей дают черный мучнистый хлеб с червями, и она выплевывает его. Кашу с червями, которую она выплевывает. Суп с червями; она так голодна, что заставляет себя проглотить его, но это бесполезно. Ночью ей приходится спать с лужей блевотины на полу.

По крайней мере, это отпугивает мышей.

А потом они приходят за ней, в первый раз. Стук сапог по коридору – она слышала его днем и ночью, но на этот раз кто-то останавливается у ее камеры и вставляет ключ в замок. Потом они подталкивают ее винтовками, и она послушно, охотно идет туда, куда ей скажут. Ведь теперь они отпустят ее, скажут, что все это было ошибкой, пошлют за Клодом, который заберет ее домой.

Потому что она – мадам Аузелло из «Ритца».

Бланш вталкивают в кабинет. За столом сидит офицер; перед ним раскрытая папка. Папка с фотографиями Лили. Она кажется испуганной, волосы растрепаны. На фотографиях она выглядит моложе.

– Так расскажите же нам, мадам Аузелло, как получилось, что вы, дама из «Ритца» – мы знаем Вашего мужа, он был очень любезен с нашими офицерами, которые останавливались в отеле, – связались с этой грязной еврейкой, с этой коммунистической шлюхой Лили Харманьгоф?

– Что? Я… я думала, что я здесь, потому что…

– Да-да, вы поступили необдуманно, мы все об этом знаем. Но нас больше интересуют ваши отношения с этой еврейской шлюхой, которую мы так долго искали. Как вы познакомились?

– Мы познакомились на корабле. Давным-давно. – Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Она убегала от Клода, как ребенок, своенравный ребенок. Лили выбрала ее среди посетителей переполненного бара, увидела ее тоску, ее боль – а может, разглядела в ней мужество, жажду деятельности – и подошла к ней. Они выпили, вспоминает Бланш. Они смеялись. Они даже танцевали.

– Что вы делали на том корабле? Куда он шел?

– Из Марокко во Францию. Я ездила в отпуск. И возвращалась в «Ритц» на том корабле.

– Как она там оказалась?

– Понятия не имею.

– Мы следим за ее деятельностью уже давно, начиная с войны в Испании. Она коммунистка, предательница, убийца. Вы знаете, скольких немцев она убила?

Бланш отрицательно качает головой.

– Тринадцать. Она убила тринадцать наших солдат.

Бланш хочет крикнуть: «Ура!» Она хочет спросить: «Всего тринадцать?» Хочет сказать: «Молодец!» Но не осмеливается.

– Все просто. Вам нужно только подтвердить, что Лили – еврейка и член Сопротивления. Да, мы знаем о вашей деятельности, но мы проявим великодушие и отпустим вас. В конце концов, вы знаменитая мадам Аузелло. Ваш дом был нашим домом последние несколько лет. Мы не хотим причинить вам вред. Это может плохо сказаться на нашей репутации.

– Но я не знаю. – На этот раз она говорит правду. – Она мне не рассказывала. Мы это никогда не обсуждали. – Бланш благодарна, очень благодарна Лили за это. Потому что в тюрьме она понимает, что не такая уж хорошая актриса. Что она скажет, когда нацисты спросят, не еврейка ли она?

Бланш Рубинштейн Аузелло не имеет ни малейшего понятия. Ей повезло, что они не задают этот вопрос. Пока не задают.

Она возвращается в свою камеру, думая, что выдержала, что худшее уже позади. Это было не так уж страшно – не те ужасы, которые описывала Лили, которые пришлось пережить Роберту. Но вскоре Бланш понимает, что это было только начало. Начало одиноких дней. Дней, которые незаметно превращаются в ночи. Дней, когда она болела. Страдала от лихорадки, дизентерии или странных высыпаний, которые воспаляются от соприкосновения с грубой шерстью ее платья. Женские крики эхом отдаются в коридорах тюрьмы; в этой секции нет мужчин, их держат отдельно. Время от времени кто-то возмущается, даже бросает нацистам вызов, но смельчаков всегда обрывают на полуслове.

Сколько дней она здесь пробыла? Она сбивается со счета. Бланш пытается определять время по менструациям, когда ей остается только смотреть, как кровь стекает по ногам. Это случается всего один раз.