Карузо и мои, всегда с нами совещался. Быков приглашался как смотритель завода, а Кондзеровский давал ценные сведения о характере и ходе призовых лошадей Дубровской конюшни. Только теперь я отдаю себе отчет, как прав был Измайлов, чутко прислушиваясь к словам Кондзеровского и часто изменяя подбор после его возражений в интересах ходов и характеров. Мы с Карузо этим тогда возмущались и, конечно, ошибались. Впрочем, судить нас строго за это не следует, ибо молодости свойственны увлечения, а еще в большей степени самомнение. Много прошло с тех пор времени, много ушло с жизненной арены людей, многое, наконец, переменилось, но воспоминания об этих беседах с Измайловым всё еще живут во мне и едва ли скоро забудутся.

Фёдор Николаевич Измайлов умер 31 января 1911 года в Москве, на бегу, во время заседания правления Всероссийского союза коннозаводчиков и любителей орловского рысака, председателем коего он тогда состоял. Я был очевидцем этой смерти. На половину первого дня было назначено заседание правления по случаю приезда в Москву Ф.Н. Измайлова, который собирался прочесть свой первостепенной важности доклад об орловском рысаке. Нам, членам правления, предстояло доклад обсудить, одобрить, а затем Измайлов должен был представить его в Петербург. В то время с разрешения вице-президента бегового общества заседания нашего правления происходили в беговой беседке, в помещении библиотеки. Когда я подымался по лестнице, довольно крутой, чтобы направиться в библиотеку, сзади послышался звон шпор. Я догадался, что это Измайлов, и обернулся. По свойственной ему привычке он брал лестницу, что называется, приступом и стремительно, не переводя духа мчался вверх. На минуту он приостановился, дружески поздоровался со мною и полетел вперед. На площадке последнего марша он остановился и стал меня поджидать. Я поднялся и поразился тому, как Измайлов был бледен и тяжело дышал. Ему, видимо, было неприятно, что я заметил это. Я же подумал, что генерал стареет.

Ровно в двенадцать тридцать Измайлов открыл заседание. Все шесть членов правления и казначей были налицо. Фёдор Николаевич начал читать доклад. Все внимательно слушали. Прошло не более десяти-пятнадцати минут. Измайлов, произнеся: «Признавая громадное значение орловского рысака…» – вдруг запнулся и смолк. Я сказал: «Продолжайте, мы вас слушаем». Измайлов молчал. Я поднял глаза от блокнота, и то, что увидел, на всю жизнь запечатлелось в моей памяти. Измайлов сидел, чуть отвалившись назад, в руках у него был доклад, расширенные глаза удивленно смотрели куда-то вдаль… в комнате царило гробовое молчание. Я не сводил с Измайлова глаз и еще не понимал, в чем дело. Прошло несколько секунд. В глазах Измайлова отразился ужас, я это ясно помню. Тут же он пополз со стула. Моментально все были на ногах, подхватили его, разорвали ворот мундира, разрезали резинку галстука и перенесли Измайлова на диван. Я вынул часы и запомнил время: было 12:43. Измайлова не стало. Левшин и Шнейдер бросились к телефону вызывать врача, примчался фельдшер бегового общества, дежуривший внизу. Известие о смерти Измайлова разнеслось с быстротою молнии.

Измайлов скончался от кровоизлияния в мозг. Он умер как солдат на своем посту, и последние его слова были об орловском рысаке. Измайлов был истинным христианином. Да будет мир его душе!

За несколько лет до смерти Фёдора Николаевича Измайлова его помощником был назначен адъютант великого князя ротмистр Николай Николаевич Кулаков, сын офицера, который долгое время управлял одной из заводских конюшен. Назначение Кулакова было сделано великим князем с целью подготовить Измайлову преемника, поэтому на Кулакова смотрели как на будущего управляющего Дубровским заводом. Измайлов положительно отнесся к этому назначению и стал вводить Кулакова в курс дела. Кулаков был простой и очень милый человек. Довольно добродушный толстяк, вполне порядочный и крайне доброжелательно настроенный к людям. Его полюбили в Дубровке, а потом стали уважать. В широких коннозаводских кругах Кулакова не считали знатоком лошади, но это было ошибкой. Вскоре после своего назначения он приехал ко мне в Прилепы с визитом, и я имел возможность лично убедиться, что Кулаков превосходно знает лошадь. После смерти Измайлова он был произведен в полковники и назначен управляющим Дубровским конным заводом, в каковой должности оставался вплоть до революции. Я только однажды посетил Дубровский завод во времена Кулакова и должен сказать, что завод он держал в большом порядке. Перед авторитетом покойного Измайлова он благоговел и всецело шел по его стопам. Кулаков чрезвычайно ценил дубровских лошадей, и при нем купить там хорошую кобылу было невозможно. Измайлов в этом отношении иногда грешил: чтобы «подкрасить» аукцион, как он выражался, выпускал таких маток, которых продавать из завода нельзя было ни в коем случае. Я слышал, что Кулаков умер за границей, куда эмигрировал после убийства великого князя.

Несменяемым делопроизводителем Дубровского завода был Медард Антонович Дунецкий. Никто не знал, откуда он родом и где его нашел Измайлов. Во время войны выяснилось, что он по национальности поляк и австрийский подданный. Человек этот всей душой был предан Измайлову. В его руках сосредоточилось все бумажное дело. Кроме того, по натуре он был любознателен: любил новости, не прочь был посплетничать и всегда во всех подробностях знал, что делалось в Дубровке. Интересовался он решительно всем: ссорой мужа с женой, меню очередного обеда великого князя, тем, что говорилось за этим обедом, предстоящим отъездом Любови Ивановны Измайловой; знал, что сегодня священник не служил, а «отбарабанил» обедню, так как спешил с матушкой в Миргород, и т. д. Осведомленность Медарда Антоновича была удивительная. Собеседником он был приятным, и я любил к нему зайти на часок-другой поболтать. У него было два пунктика: здоровье и очередная любимая собака. Дунецкий считал, что он болен какой-то неизлечимой болезнью, а потому два раза в год ездил к лучшим профессорам Киева совещаться. Нельзя было ему доставить большего удовольствия, чем серьезно поговорить с ним о его недугах. Вместе с тем он был страстным охотником и всегда имел превосходную собаку. Я помню за все время у него трех таких собак. Сначала был Трезор, затем Лорд и наконец Монплезир. Каждую свою собаку он боготворил и называл ее иногда «сынок». Держал он всегда только кобелей. Дунецкий был старым холостяком и занимал две комнаты в том доме, где помещалась почта. Это тоже помогало ему первому узнавать все городские и столичные новости. Он их получал из уст почтово-телеграфного чиновника. В двух его комнатах царила образцовая чистота, мебель была казенная, и все имущество старого холостяка помещалось в шкафу и двух-трех сундуках. Красивая полтавка ведала его хозяйством и владела его сердцем. Он был большой любитель женского пола,