В церкви всё получилось хорошо. Появился другой старик, хитрый и толстый, и опасность сразу же исчезла. Карлос быстро надел на себя то, что подсунула ему Маленькая женщина, и двинулся следом за Очкариком. Всё, как показалось Карлосу, шло правильно. И только когда Очкарик привёл их в этот дурацкий вертящийся бар, а толстый старик достал пистолет, Карлос понял, что радоваться ещё рано. И пожалел, что расслабился и выпил текилы. Он уже и забыл, когда в последний раз ел, и оттого, наверное, проклятая текила даже не успела добраться до желудка — она жадно рассосалась во рту и вонзилась прямо в мозг. Поэтому выстрел прозвучал глухо, и Карлос слишком поздно сообразил, что летит в него не пуля, а вся его прошлая жизнь. Чтобы ударить и ошеломить, чтобы во рту снова лопались проклятые пузыри, а Пустота кричала на него грубо и страшно. Карлос не сдвинулся с места, даже не пошевелился. Но где-то глубоко внутри себя он вдруг струсил, пригнулся, скорчился, спрятался в густом розовом тумане, обволакивающем сейчас его мозг. Потом случилось то, чего он никак не ожидал: прошлое, обдав знакомым жаром — так, что зашевелились волосы на голове, — промчалось мимо… Когда раздался звон стекла и на Карлоса дохнуло резким холодом, он сообразил, что на этот раз прошлое миновало его и со всего маху натолкнулось на будущее…

Конечно, проще всего было сказать, что Карлос пьян. Да его и действительно повело. От водки и от сознания, что теперь-то и начинается это самое настоящее, которое все время подбиралось к нему и вот наконец настигло. Оно казалось страшным, потому что в нем не осталось места чудесам. Чудес больше не будет… Не будет ничего из того, что преследовало, что мучало его столько лет и не давало жить как все, — ничего-ничего больше не будет! Карлосу вдруг стало ужасно жаль себя. Он понял, что все эти необычайные события сделали из него — простого маленького мексиканца — человека особенного, с грехами и радостями не такими, как у остальных людей. Может быть, он и псих, но псих непростой, способный в любой ситуации оставаться мачо. Всё равно оставаться мачо, пусть даже ему суждено падать в колодцы с дерьмом, сосать светящуюся грудь и быть распятым на кресте… А потом выясняется, что ничего другого он для себя в жизни и не хотел…

Карлос не помнил, как он очутился на улице. Все произошло слишком быстро. Розовый хмельной туман окутал его, подхватил и, казалось, вынес из бара. Маленькая женщина, толстый старик с пистолетом, невеста в белом и даже сам Очкарик куда-то исчезли. Карлос не знал, где и когда они спрятались, чувствовал только, что всё закончилось, что он их больше никогда не увидит. Прошлое, столкнувшись с будущим, разнесло его в клочья и оставило Карлоса наедине с настоящим, совсем без этого самого будущего… Пытаясь проглотить обиду, Карлос вдохнул горький и холодный весенний воздух, закашлялся и огляделся по сторонам. Да, он был один. На улице давно зажглись насмешливые городские фонари. Народ — не тот, дневной, деловой и стремительный, а вечерний, расслабленный и неспешный — слонялся по тротуару, мягко обтекая застывшую фигурку Карлоса. Постояв ещё немного, он тоже пошёл медленно и бесцельно, невольно следуя за шумной компанией энергичных молодых людей, чем-то привлекших его рассеянное внимание. Трое парней обступили двух девиц; один из них двигался спиной вперёд, размахивая руками и натыкаясь на прохожих. В свете фонаря Карлос разглядел девиц и усмехнулся: одна была худой, белолицей и держалась отстраненно, а другая, высокая и полноватая, всё время хохотала и так и льнула к своему ухажеру. Карлос не спрашивал себя, почему он идет за этими мальчишками и их бабами. Просто шёл и шёл, потому что нужно же было куда-то идти. Может быть, прогулявшись на свежем воздухе, он оправится и сообразит, что ему теперь делать с самим собой? Механическое бездумное движение успокаивало Карлоса, примиряло с ещё до конца не осознанной потерей…

На углу компания приостановилась, натолкнувшись на вёрткого нетрезвого попрошайку с бумажным стаканчиком в руке, нагло и весело стреляющего мелочь у безразличной публики. Из стаканчика на асфальт выпало несколько монет, нищий ловко наступил на них подошвой грязной кроссовки и хищно оскалился:

— Бабки-то пропали теперь! Ищи их! Толкаются тут, а платить кто будет? А?! Последнюю копейку отбирают, падлы! Бабки гоните, быстро!

По тому, как дрогнули лица у парней, как суетливо полезли они в карманы, Карлос понял, что это типичные нью-йоркские мальчишки, которым для храбрости нужно выдуть полдюжины банок пустого безвкусного пива… Пижоны! Сопляки! Зато девицы совершенно не заметили нищего: худая, кутаясь в длинный плащ, всё так же отстранённо смотрела поверх голов, а толстая, ухмыляясь, шептала ей что-то на ухо выразительными нетерпеливыми губами. Бабы они бабы и есть… Карлос напряг мышцы на груди, повел плечами и шагнул к нищему. Попрошайка встретился с ним глазами, криво и знакомо усмехнулся и покачал головой.

— Ну чё, не надоело тебе ещё? Хочешь опять? Хочешь? Уйди лучше! Ничего тебе больше не будет! Нет и нет!

Он скомкал свой стаканчик, швырнул его на землю и вдруг запрыгал на месте, взвизгивая и наливаясь краской. Карлос отшатнулся. Нищий поглядывал на него злобно и радостно и кричал, брызгая белой слюной, что коли так, пусть так. Ура! Победа! Ничего не будет! Не хотите и не надо!..

Карлос попятился. Сначала он подумал, что сумасшедший попрошайка с кем-то его перепутал, принял за такого же, как он сам: Карлос только сейчас сообразил, что так и ходит в смокинге с чужого плеча, надетом на голое тело. Потом ему показалось, что нищий что-то знает и о нём, и об Очкарике, и обо всём, что ними случилось. Преодолевая отвращение, Карлос придвинулся ближе к беснующемуся попрошайке, но тот вдруг перестал кричать и упал спиной на асфальт. По его лицу прошла тяжёлая медленная судорога, в уголках губ запузырилась пена, а ноги беспомощно засучили по несвежему тротуару. Карлос отступил на шаг, пожал плечами, как бы убеждая себя, что всё это ерунда, и торопливо отвернулся.

Тем временем трусоватые пижоны успели увести своих девок с беспокойной авеню на почти безлюдную улочку и всё так же шумно, но быстро двигались в сторону Ист-Ривер. Карлос постоял на месте, пытаясь сообразить, нужно ли ему догонять их, решил, что не стоит, и уже пошёл было в противоположную сторону, как вдруг на него накатила непонятная злоба. Догадываясь, что почему-то так ему будет легче, он стал теребить в себе эту злобу как задремавшую собаку. Он вернулся на прежнее место, жестоко пнул всё ещё валяющегося на земле нищего в бок и задумался, глядя вслед мальчишкам. Где-то внутри него затаился обиженный глуповатый малыш со звериными чертами, требующий, чтобы его взяли на руки, а иначе… Они ещё пожалеют, подумал Карлос. Они всё ещё пожалеют… Не хрен было Очкарику заводиться с ним! Ведь и этот чудотворец, и материнская статуэтка, и та баба на шоссе — все одна банда. Ясное дело! А теперь — ну надо же, как он сразу не сообразил! — Карлосу следует наверстать многое, отнятое у него этими идиотами. Раз он теперь ни при чём, так и ладно! Карлос поёжился и быстро пошёл за удалявшейся компанией. У него даже бабы уже черт знает сколько времени не было! Из-за всяких дурацких выдумок! Но теперь он добудет себе баб. Вот прямо сейчас! Сначала ту, высокую, а потом уж и толстую. Или нет, наоборот… Да какая разница! И пусть кто-нибудь попробует его остановить!