Что же делать? Тут не было Брагадина, не было Марко, у которых можно было бы попросить денег или взять взаймы. Да и писать сенатору с просьбой о новом одолжении он едва ли мог, не отдав того, что занял ранее, и не ответив на многочисленные вопросы, адресованные оракулу «Ключа Соломона». Если не считать Чино, Казанова не знал во Флоренции ни единого человека, который одолжил бы ему хоть дукат, а у Чино он не хотел занимать — больше из самолюбия, чем по более высоким мотивам. Можно, конечно, дойти до дома, признаться во всем Анриетте, заложить один из ее бриллиантов и снова попытать счастья в игре…

Вот она, нужная идея! Обвязав шляпу носовым платком, он прошлепал под дождем к ростовщику, получил пять золотых флоринов за свои часы и поспешил назад, к игорному столу.

— Дождь идет, — заметил он в ответ на два-три удивленных и любопытных взгляда, — подожду, пока весь не выльется.

И стал ждать, внимательно, пристально следя за игрой; затем, словно наскучив самому себе и не выдержав уныния медленно тянущегося времени, бросил на стол золотой как бы наудачу, а на самом деле насторожившись и тщательно все просчитав. Выиграв десять золотых, он прекратил игру, написал Анриетте записку, что встретил друзей и дома будет поздно, — пусть не ждет его и спит. Записку он отдал слуге, присовокупив к ней немного денег и приказание доставить немедленно. Затем он вернулся к карточному столу и, сосредоточив все внимание на игре, забыл об остальном…

Серая заря вставала над древним городом, когда Казанова снова вышел на улицу из игорного дома. Дождь кончился, и бледные звезды в светлеющем небе обещали ясный солнечный день. Ничего этого Казанова не замечал. Вид у него был измученный, ноги от долгого сидения затекли и одеревенели, бока ломило. Хорошо бы сейчас развалиться в фельце гондолы и бесшумно плыть по тихой воде, перебирая в кармане свой выигрыш — двести с лишним флоринов! Но трястись в наемном экипаже, воняющем конюшней, по холодным улицам — нет, лучше пойти пешком.

Когда он подошел к площади, на которой они с Анриеттой жили, небо на востоке уже алело, а утренние птицы перекликались и ссорились. Открыв дверь, Казанова бесшумно вошел в спальню, намереваясь поцеловать спящую Анриетту, а затем подремать в кресле, пока она не проснется. Если он напугал ее неожиданным появлением, точно призрак, то и сам был не менее удивлен и смущен, увидев, что она сидит в ночной рубашке и пеньюаре возле догорающей свечи, бледная, с черными от бессонницы кругами под глазами. Но лишь только она поняла, что это он, — горестное выражение исчезло с ее лица, в нем снова заиграли краски жизни, и она бросилась в его объятия, сотрясаемая рыданиями.

— Мое сокровище! Душа моя! Моя обожаемая! — Казанова черпал и черпал из легко доступного кладезя итальянских ласковых слов, стремясь ее успокоить, но он в самом деле был бесконечно тронут ее ненаигранной, пусть даже и несколько обременительной, любовью. — Почему же ты не спала? Ты получила мою записку? Почему ты сидела и ждала меня? Ты мне не доверяешь? Или ты плохо себя чувствуешь?

Она покачала головой, не в силах с собою справиться, потом откинула голову и посмотрела на него сквозь слезы. В этом взгляде было что-то такое, от чего Казанове стало не по себе — не столько из-за угрызений совести, какие посещают гуляку-мужа, сколько от непонятного страха, вдруг словно бы передавшегося ему от нее. Стремясь успокоить и ее, и себя, он снова осыпал ее без труда приходящими на ум ласковыми словами, снова попытался оправдаться, ссылаясь на свою записку.

— Записку мне принесли, и хорошо, что ты ее послал, — сказала она, наконец придя в себя, — но, понимаешь, я ей не поверила.

Казанова с несчастным видом уставился на нее, потрясенный такой проницательностью.

— Значит, ты ей не поверила.

— Нет. Я подумала… Ох, глупости все это, — прервала она сама себя. — Позволь, я приготовлю тебе кофе. Ты в нем наверняка нуждаешься после…

— Нет, — решительно заявил он, снова привлекая ее к себе, — сначала скажи мне, что ты подумала. Что я с другой женщиной?

Теперь Анриетта с несчастным видом посмотрела на него, но у нее это объяснялось совсем другим.

— С женщиной? — медленно произнесла она с милой надменностью. — Мне и в голову не пришло, что тебе захочется провести время с другой женщиной. А это было так?

— Нет, — повторил он убежденно, но на этот раз весело, швыряя на стол два тяжелых кошелька. — Вот мой ночной заработок! Я сел за карточный стол… все проиграл… заложил часы, которые, кстати, надо выкупить… и вышел из игры победителем. Я не собирался тебе об этом говорить. Я знаю…

Он намеревался сказать: «Я знаю, ты презираешь игроков» — таким тоном, каким люди, оправдывая свои поступки, как бы говорят: «Я, конечно, считаю твои возражения нелепыми». Но промолчал, наблюдая за ней, а она подошла к столу — такая тоненькая! — и, остановившись, нерешительно дотронулась до золота.

— Не в этом дело, — сказала она и словно через силу добавила: — Я подумала, что тебя заставили написать записку и что ты в опасности.

— В опасности?! — Он чуть ли не фыркнул от удивления. — Какой опасности? С чьей стороны?

— Со стороны… людей вроде тех, что были на границе. Я все время боюсь, как бы они не последовали за нами сюда и…

— Что за глупости! — весело воскликнул Казанова. — Провела в одиночестве долгую ночь — и в голову уже полезли мысли о всяких злых духах. Приготовь-ка нам кофе — это живо их прогонит.

Она молча повиновалась, но в ее поникшей голове, в вялых движениях — совсем не свойственных ей, такой живой и веселой, — он увидел — или ему показалось, что увидел, — нечто зловещее, грозное. Теперь уже он почувствовал — скорее, чем понял, — что от него скрывают какую-то тайну. Он понаблюдал за Анриеттой из спальни, затем подошел к окну и раздвинул портьеры. Раннее солнце залило комнату, казалось, мгновенно развеяв все ночные беды и недоразумения. И Казанова, передернув широкими плечами, отбросил в небытие смутные страхи, еще минуту назад угнетавшие его.

Что это — первая крошечная размолвка в их романе? Если каждый из них в душе и задал себе такой вопрос, вслух ни один не высказал его и не намекнул. Так или иначе, их, казалось, нескончаемый медовый месяц продолжался, не взрываемый бурями, которые делают первый год супружества самым сложным. Однако в самом пыле, с каким они наслаждались друг другом, в том, как охотно один уступал другому, таилось какое-то предчувствие, болезненное ощущение, что «крылатая колесница Времени» уносит прочь сладостные ночи и дни.

Довольно скоро Казанова вынужден был вернуться к игре. Он чувствовал, да и говорил, что ему нужны деньги, — ведь после той бессонной ночи он швырял деньгами направо и налево, — а возможно, ему надоело жить без волнений. К тому же появилась и новая возможность приложить свои силы в более удобной для манипуляций и наверняка более богатой компании, чем та, что собиралась в прежнем месте. Уже давно ходили слухи, что к ним едет из Падуи труппа знаменитых характерных актеров, наследников традиций старомодной комедии дель арте, которая продолжала отчаянно и довольно успешно сопротивляться реформам, привнесенным в театр Гольдони. А через какое-то время появились объявления в газетах и афиши на стенах театра, уже со всею несомненностью оповещавшие о прибытии труппы. Казанова с нетерпением ожидал их выступлений — что было, пожалуй, еще одним намеком на то, что этому искателю приключений начали приедаться сады Армиды[76], — и сожалел лишь о том, что диалект, на котором они играют, будет непонятен Анриетте.