Большого Маста затрясло. Он попытался даже встать с кровати, но Снежин, который стоял у самого его изголовья, придержал вора и заставил его улечься обратно на подушку.

– Откуда… откуда ты это знаешь? – ошеломленно выговорил Мастодонт, и у него застучали зубы. – Я ведь думал… я думал, что это навсегда… что об этом больше никто… Ведь все… – Он заморгал и, словно начиная что-то понимать, медленно, как глубоко засевший в твердом дереве ржавый гвоздь, вытянул из себя вопрос:

– Ты вообще… кто? Кто ты, Лед?

– Ну, вот с этого надо было и начинать. В конце концов, в свое время это именно я растолковал тебе значение слова «мастодонт», которое ты взял погонялом.

– Илюха… Холодный? Это ты, что ли? Я никогда не узнал бы… В самом деле, это ты, – растерянно выговорил Мастодонт, щуря единственный способный видеть глаз. – Черт побери… кто бы мог подумать…

– Да, у меня в последние несколько лет вообще регулярны вот такие добрые встречи с юностью, – печально усмехнулся Каледин. – С Борисом Леонидовичем я вообще виделся регулярно. Тебе, скотине, кстати, тоже можно было бы его поблагодарить: он зачем-то помогал Ване чистить и штопать твои пробоины… Лагина вот недавно видел. В войну коротенько повидались с Леней Ипом – правда, ничего хорошего из этого не вышло. В Москве видел Альку. Теперь вот и с тебя шкура Мастодонта свалилась, только прежним Пыжом ты уже никогда не станешь. Как и мне не стать Илюхой Холодным, как ты меня только что назвал. Вот такие дела. Ну, думаю, теперь отпадет необходимость много что объяснять. И зачем я инсценировал и обставил собственную смерть. И зачем я стравил тебя и Гавану, подсунув тебе ценности, а Гатагову – записку с тем, где их можно найти. Это ведь так по-воровски: делать все чужими руками, правда? В результате вы друг друга порезали, Гавана и ты в розыске, а я чист… потому что никакого Льда уже нет, как давным-давно нет Илюхи Холодного. Будем считать это моей посмертной подлостью. Хотя по блатному кодексу – слова «подлость» вообще не существует.

– Что ты надо мной причитаешь, как поп? Если хочешь прикончить, так и давай, мочи, трюмь, дави, а слушать эту твою туфту не желаю, – тяжело выдавил Мастодонт.

– Во! Слышу подлинный голос Большого Маста. Да ты и так уже труп, что об тебя мараться? – кивнул Лед. – Если бы хотел тебя валить, то какой смысл тогда оказывать тебе медицинскую помощь?

– Лепила твой, что ли? А где этот черножопый сучара Лаша?

– Э-э, зачем ругаешь, да еще так обидно? – всплыл голос невидимого Гогоберидзе. – Ты сам просил врача, да такого, чтоб надежный и не болтливый, а я точно знал, где именно врач такой есть. Мог бы, конечно, никого не звать, ты бы сам у меня тут в двадцать четыре часа кончился или чуть позже кончился – оно мне надо? Тебе, Мастодонт, терять нечего, что ты кипешишься, а? Да еще на хороших людей катишь?.. Не надо так. Хотели бы – они давно тебя исполнили бы, красиво, как в кино, э!.. Ведь на серпантине с этим «Опелем» как вышло, да? Ты не думай, что я знал. Они мне сами только что рассказали, что все это было порожняком и что на самом деле Лед жив. Так что я перед тобой чист, Мастодонт. Хотя это уже и неважно.

Большой Маст остановил дыхание. Наверное, минуту он не решался впустить воздух в легкие и наконец спросил:

– И что теперь дальше?

– Боишься за свою жизнь?

– Я?.. Я слишком много раз мог ее потерять, чтобы теперь бояться. Ты еще скажи, что я очкую!.. Нет, мне просто интересно, что дальше: в расход меня или как?.. Тем более интересно, что мы, оказывается, пересеклись в этой жизни гораздо раньше, чем я думал.

– У всех моих одноклассников нехорошая судьба, – сказал Каледин и, не вдаваясь в дальнейшие пояснения, покинул комнату, где лежал Большой Маст. У выхода из дома его ждали Снежин и Вишневецкий. Они встретили его тревожными взглядами, на что Лед ответил:

– Я понимаю, что валить бы надо этого борова, а мы его тянем. Только надо доиграть партию до конца. Завалить его сейчас, когда он все равно мало что соображает и даже не испугается, – рано. Слишком просто, слишком очевидно. Придется поменять планы, раз он сам вот так вывалился на нас, как раненый кабан из леса.

– Я замечаю в тебе привычку выражаться витиевато, – без улыбки сказал Вишневецкий. – Раньше в тебе этого не было.

– Раньше вокруг меня были другие люди, – возразил Каледин. – Они понимают только самое простое: удар ножом. Вот как матерый человечище, Большой Маст. Ладно… Лаша – надежный, так что оставим ему на попечительство. Борис Леонидович, подкинь ему денег. Хотя он не за деньги, конечно, старается…

– Это я заметил, – серьезно ответил Вишневецкий и оглянулся на суетящегося Гогоберидзе.

– Я ничего не понимаю, – сказал Розов. – Такое впечатление, что это фальшивка, липа. Следствие по делу об убийстве этих семи чертей-блатарей идет уже почти две недели – и ни сдвинулось, кажется, ни на йоту. То же самое могу сказать и про дело Каледина. Тем более эти два одинаковых перстня так основательно их сцепляют… Как нарочно! Мой замечательный тесть делал вид, что уж он-то точно знает биографию этого Льда, что уж он непременно разберется, а потом поджал хвост и дунул обратно в Москву.

– Ну, ты сам хотел, чтобы он не лез. Я так понял, вы с ним поговорили одну ночь по душам у тебя в кабинете, он высказал, что хотел, вот и все, – произнес эксперт Фомин. – А когда ему пришло в голову, что дело раскручивается этаким страшным маховиком и вот уже может зацепить и его, то быстренько ретировался. Насколько я понимаю, твой Семен Андреевич серьезно дорожит сохранностью своей персоны.

– У меня – другое. Даже не в Лагине дело. Бултыхается в груди этакое обидное, гаденькое чувство. Что мы тут все копошимся, пытаемся работать, выяснять, расследовать, а кто-то стоит над нами и наблюдает, как над схваткой…

– Над схваткой – это акушер, – сказал Фомин.

– Да ну тебя!!! Шутник! Стоит смотрит, как мы мучаемся, время от времени дергает нужные только ему одному ниточки. Накрыл всех колпаком! Подсовывает улики, которые выводят следствие в направлении, заданном не нами! Кукловод, мля! Ох, я с ним поговорил бы! Вот только кто, где, почему? Слишком много вопросов и ни одного ответа. Даже в тех моментах, где вроде бы все ясно, мы ничего не добились. Да, есть отпечатки пальцев Мастодонта, то есть Мастриди, – и где он? Залег. В бойне участвовал Гатагов, в уголовном мире более известный как Гавана, – и где он? Хорошо, если не… в Гаване!

– Далековато…

– До Колымы ненамного ближе, но он у меня туда обязательно попадет! – стиснув зубы, выговорил Ростислав Ростиславович.

– Ты сейчас про Гавану или про этого твоего кукловода?

– Про обоих…

– Ну, не знаю, как про Гатагова, а вот про этого твоего предполагаемого – ну, над схваткой…

– Акушера, как ты выразился, Фома.

– И удачно выразился, между прочим. В общем, этого твоего «акушера» ты минутой раньше расписал так, будто это не человек, а целое надзирающее управление с полубожественными возможностями. В самом деле, Слава – ну не всевидящее же он божество и не товарищ Берия!