Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но счастье воинское переменчиво. На пути к Дербенту «великий жар, недостаток в воде и восставший великий вихрь, поднявший превеликую пыль, учинили переход сей самым труднейшим, а особливо для тяглых лошадей и гонимаго скота. ... Сколь же чувствителен монарху жар тамошний, доказывает и то, что Его Величество повелел обрезать себе волосы и из оных сделать парик, днем покрывал себя большою шляпою, а вечерами, которыя там довольно холодны, надевал тот сделанный из волос своих парик, который для сего носил всегда с собою в кармане».
Задерживался подвоз провианта. Солдаты начинали поголадывать. Петр послал Соймонова на поиски капитана Вильбоа, который должен был привести из Астрахани тридцать судов с провиантом. Потерявшуюся флотилию Федор нашел в Аграханском заливе. Неожиданно налетевшая буря разбила лодки с мукою, оставила армию без хлебного запаса. Большинство судов оказались в таком худом состоянии, что нечего было и думать на них идти ввиду начала осенней непогоды...
В шатре царя собрался военный совет. Что делать дальше? По ведомости даже урезанного пайка хлеба оставалось на месяц. Достать же провиант в разоренной и пожженной стране было совершенно невозможно. По зрелом рассуждении собравшиеся единогласно приговорили: оставив должный гарнизон в Дербенте, поход на Баку отменить и возвратиться в Астрахань.
В немалом раздражении воротился царь в губернский город. Кое-кто вокруг поговаривал, что-де, мол, вину надо искать на губернаторе Волынском Артемии Петровиче. Лаком больно, проворовался, не подготовил достаточно Астрахань к приему войск...
В губернской канцелярии, проверяя журнал и реестр дел, царь столкнулся с многочисленными жалобами на Артемия Петровича за самодурство и непомерные поборы с купцов. Вспомнил, еще о прошлом годе доносил обер-фискал Алешка Нестеров: «...оный, Волынский, будучи в Персии, насильно взял более 20 000 рублей с прикащиков Евреинова и протчих, будто бы на государевы нужды, а выходит на свои прихоти; бить челом на него (купцы) не смеют, потому что им миновать нельзя Астрахани, где он губернатором, о чем и вышним господам известно, да молчат...»
Нашел жалобу епископа астраханского на самоуправство губернатора... Престарелый Иоаким писал в Синод на Волынского, «который взял насильно в астраханском Троицком монастыре каменные кельи, где жили старцы, и поместил в них канцелярии, велел взять шесть келий кладовых и положил в них свою кладь. Приказал сломать монастырские каменные ворота, караульную каменную келью, деревянную конюшню и разбросать монастырские оградные заборы, наконец, отрезал монастырскую землю под площадь».
Царь читал, все более темнея лицом, не глядел на побелевшего Артемия Петровича. А когда увидел донос о форменной покраже богатой ризы, шитой жемчугом, из монастыря, настоятеля которого губернатор и обвинил в этом разбое, посадивши в колодочную, — не выдержал. Ненавистным старовоеводством дохнуло на него правление Волынского. Страшно перекосив лицо, Петр схватил трость и, прижав Артемия Петровича на полу в той же канцелярии, принялся нещадно бить его...
Громкие вопли губернатора разогнали служителей, подчистую вымели переднюю палату. Приказные бежали врассыпную через площадь, теряя парики... И трудно сказать, чем окончилась бы экзекуция, ежели бы во время оной не вбежала Екатерина. Она бросилась к Петру, повисла у него на руках.
— Piter, mein Herzchen, was gezchiet hier?[23] Вы же его убьете...
— Поди прочь! — хрипел царь, дико вращая налитыми кровью глазами. — И убью вора, коли заслужил...
Но руки Екатерины обладали чудодейственной силой. Они всегда гасили неудержимую, казалось бы, ярость Петра и приводили его в чувство. Вот уже смежились очи его, исчезло из них темное пламя гнева. Судорожно сведенные на дубинке пальцы разжались, и гримаса, сводившая щеку и угол рта, отпустила...
— У-у-у... — тихо подвывал Волынский, размазывая по лицу кровь.
— Но, ваше величество... — голос Екатерины был мягок и будто обволакивал. — Ежели подданный ваш провинился, его должно судить, а не наказывать собственноручно, как холопа или... члена семьи...
— А я, может, и бью его, как свойственника... — отдышавшись, проговорил царь, не без юмора намекая на недавнюю женитьбу Волынского на своей двоюродной сестре. Он уже остыл и стремился быстрее закончить неприятный эпизод. — Перестань выть!.. — бросил он Артемию Петровичу. — К завтрему изготовь ответы по всем пунктам челобитных. А за покраденное заплатишь штрафом вдвое.
— Ложь, государь, врут на меня людишки от злобы своей... — взвился Волынский, услыхав про штраф. — Понапрасну гневаться изволишь. Безвинно, истинно безвинно муки претерпеваю... — зачастил он, поднимаясь с пола.
— Ладно, — бросил царь, — коли облыжно оболган, наказание на будущее зачтется. За тобою, — он усмехнулся, — я чаю, дело не станет.
В этот-то момент, распахнув дверь, в канцелярию и вошел Соймонов, вызванный по приказу царя с гукора Поспеловым. Не обнаружив никого в передней палате, Федор направился на голоса и, освоившись после солнца, оказался невольным свидетелем конфузии астраханского губернатора. Он было попятился, но царь, довольный неожиданной оказией, позволявшей закончить инцидент, окликнул его:
— А, господин капитан! Ну, как моя астролябия, по делу ли пришлась? Погоди, не беги. Я с тобою. Дело есть, зело наинужнейшее... — И пошел, освободившись от рук жены, опередив Соймонова и не взглянув на избитого.
Рослый Федор Иванович едва поспевал за широко шагающим Петром, пересекавшим крепостной двор.
— Примешь под команду эскадру и повезешь войско с полковником Шиповым к Решту, господин капитан.
Федор кашлянул, полагая, что царь запамятовал, осмелился напомнить:
— Лейтенант флота Федор Соймонов, государь...
— Был лейтенант. Ныне жалуем тебя в капитан-поручики. Заслужил...
Снова кинулся было Федор целовать руку царю. Но тот вырвал ее.
— Ладно, будет... Служи дале не хуже, а я тебя не оставлю... Ныне поедем к монахам, в школу Троицкого монастыря, поглядим учеников. Даст Бог, кто и в дело сгодится,
