— Дозволяем! Любо, любо! Дозволяем! Слава князю Сакульскому! Дозволяем! Слава! Любо!

Под разноголосицу выкриков Андрей низко поклонился народу, осенил себя знамением, повернулся, чтобы подняться вверх по ступеням.

«Интересно, пустят или запрутся? — подумал он. — Иоанн, пожалуй, прятаться не должен. Он все по книжкам делает, а в книжках пишут, что правитель и народ его должны жить в любви и единении».

Тут высокие, тяжелые створки дворца распахнулись, на крыльцо вышел монах в скромной коричневой рясе, в куколе без матерчатых краев. Слева за ним спускался весь в золоте, с крестом на груди, кто-то из архиереев — Андрей никого из них не знал, справа — пожилой князь Куракин, думский боярин, в собольей шубе и бобровой папахе. Сановник тяжело опирался на резной, украшенный самоцветами, посох, лежащая на груди тонкая седая бородка мелко подрагивала. В дверях, в темноте внутри дворца, покачивались еще какие-то тени, но показаться на свет не решались.

— Государь… — Андрей не сразу узнал в скромном монахе царя и торопливо склонил голову в низком поклоне. — К тебе мир русский пришел. К тебе — за милостью, за защитой от напасти кровавой. Не гневайся, государь, мочи нет нашей более.

Разумеется, прятаться от народа Иоанн не стал. В Александровской слободе его убить собирались — все равно вышел. А уж ныне и вовсе бояться было нечего.

— Зело беспокойный ты слуга, князь Сакульский, — остановившись на две ступени выше, тихо произнес Иоанн. — Дерзкий, беспокойный, странный. Уж не знаю, нужен ли мне такой? Сказывай, что за смуту затеял?

— Иди сюда, — развернувшись к толпе, ткнул пальцем в однорукого мужика Зверев. — Смотри на него, государь. Жену его и двух дочерей татары в полон угнали, мать на его глазах зарубили, самого изувечили…

Крестьянин упал на колени и, истово крестясь, ткнулся головой в застилающую снег солому.

— Светлана, лицо покажи. Ее полста татар насиловали, когда я две недели назад ее из полона вытащил. Мила, поклонись царю. Вся семья летом нынешним в рабство угнана: муж, трое детей, сестра тоже разбойникам попалась. Твердята, голову склони. Жены и двух детей месяц назад лишился. Улеб, брось костыли. Летом ногу ему при налете татары оттоптали, потом на его глазах жену и дочь изнасиловали да с собой угнали. Малой один только спрятался, да как его теперь увечный растить сможет? Виклина, не плачь. Ее тоже мне из-под татар две недели назад вытаскивать пришлось. Забава, покажись государю. Она, может, сама бы лучше умерла, да детишек хоронить надо. Позабавились у нее во дворе татары. Малых, что идти не могли, порубали да родителям старым горло перерезали…

Зверев рассказывал довольно долго, тыкая пальцем в людей и перечисляя: смерти, насилие, рабство, рабство, рабство, и снова насилие, смерть. Привезенные им люди один за другим вставали на колени, крестились, плакали, склоняли головы. Вскоре, поддавшись порыву, вдруг опустилась, обнажив головы, вся толпа.

— Хорошо на бумажке людей пересчитывать, — тихо сказал Иоанну князь Сакульский. — Десяток угнали, троих вернули, друзья за Волгой не обиделись, через сто лет совсем милыми стать обещались. Хорошо во дворце о терпении рассказывать, о дипломатии умной и планах дальних. Не ты, государь, — они терпят. Они кровь неведомо почему льют, они увечными остаются, их в рабство гонят, их насилуют, они детей каждый год хоронят. Так ты, государь, не мне — ты им о терпении расскажи. Думаешь, коли девушку в полон угнали, целый год насиловали, а потом вернули — так, значит, все хорошо? Все на месте, ничего не случилось, можно и дальше дружить. Вот сам им это расскажи. Они терпят, они страдают. Посмотри им в глаза да то же, что мне, и расскажи.

Зверев грохнулся на колени, ткнулся лбом в ступени и надрывно возопил:

— Нечто тебе татары дороже народа русского, государь? Защити нас от напасти нестерпимой, защити!

— Защити, защити! — с готовностью подхватила толпа. — На тебя вся надежа! Тебя любим! Спаси, милостивец, оборони!

Иоанн Васильевич прошел мимо Андрея, спустился почти к самой толпе, остановившись всего в пяти ступенях от земли, перекрестился, поклонился людям:

— Братья и сестры, чада возлюбленные мои! Сердце мое болит за муки ваши, душа полна скорбью, и страдаю я страданиями вашими. Никто из вас не уйдет не услышанным, никто не останется не утешенным. У кого родичи в неволю попали — велю выкупить за казенный счет, кто добра лишился — тем помогу, дабы на ноги встали. Кто немочен, того в обитель определю, дабы голода и холода никогда не знали. Сердце мое полно скорбью за беды ваши. Все, все, что в силах моих, для вас сделаю. Но все ли вами испрошенное, неизбежно, ако пришествие Господне? Нужна ли цена такая за муки ваши? Нечто муками чужими иные муки можно облегчить? Близкие ваши многие жизни лишились, про то ведаю — но поднимет ли их из могилы смерть чужая? Смерть соседа, друга вашего? Сильна Казань, и коли пойти на нее, немало голов русских на землю в сечах скатится. Многие тысячи тел мертвых придется мне по дворам отсылать. Великий плач будет на земле русской, немало вдов, сирот в разных ее концах останется. Хотите ли вы боль свою чужою кровушкой смывать? Каждый человек русский моему сердцу мил, душе моей дорог. Каженный год рать порубежная уходит на восток вас от татей, душегубов иноземных оборонять. Коли надо, вдвое, втрое ее увеличу. Дабы накрепко земли обороняли. Но со всех краев детей боярских сбирать, да под стрелы каленые их кидать, на стены каменные, на смерть неминучую, на слезы вдовьи, на сиротство детей малых… Станет ли легче вам, люди, коли в соседнем дворе отца своего схоронят? Коли подруги ваши мужей своих лишатся, коли детей-сиротинушек во сто раз больше будет? Ответьте мне, люди, вашего суда жду. Ответьте, хотите ли чужой кровью души свои успокаивать? Суда вашего жду, народ русский: вы хотите крови? Хотите?

Государь спустился, начал спрашивать тех, кто стоял ближе, беря за плечи и глядя в глаза, как предлагал Зверев.

— Хотите вы этого? Отвечайте же, хотите?!

Ему не отвечали — бабы захлюпали носом, потом заплакали. В толпе эмоции заразны: вскоре уже почти вся площадь перед Грановитой палатой рыдала навзрыд. Скулили женщины и девки, утирали глаза мужики, выли, вскинув лица к небу и истово крестясь, юродивые. Прослезился даже Иоанн. Потупил взгляд все, казалось, повидавший князь Куракин. Спокоен остался один Андрей. Он спешно сбежал по ступеням, завернул за крыльцо и быстрым шагом пошел прочь. На душе было пусто и тоскливо. Он недооценил царя-книжника. У того оказался хорошо подвешенный язык, он не боялся говорить с людьми, он умел пробуждать человеческие эмоции, он был уверен в своей правоте и легко вселял эту уверенность в других. Он смог всего за пару минут перетянуть толпу на свою сторону, заручиться ее поддержкой, поддержкой народа. Зверев проиграл.

— Плевать… — с горькой обидой прошептал он себе под нос. — Плевать. Тридцать лет впереди еще есть, а там — сами виноваты. Отстрою укрепления в княжестве, закажу стволы пушечные, запасу пороха тонн двести. И ни одна собака на мои земли ступить не сможет. Заберу Людмилу и будем там жить, пока османам стены каменные грызть не надоест. А после — еще лучше жить станем. Проклятие!