Со стороны достойного общества было бы непростительной ошибкой препятствовать кому бы то ни было в поисках значимого занятия. Однако долг есть понятие, несводимое к негации; бывают и позитивные обязательства. Достойное общество не обязано предоставлять занятость с целью жизнеобеспечения, если у него есть другие способы гарантировать минимально необходимый доход, но оно обязано предоставить каждому из своих граждан возможность найти – в разумных пределах – значимое занятие, такое, скажем, как получение знаний. Значимость труда есть понятие субъективное, тогда как требование оставаться в разумных пределах призвано обеспечить необходимость соотношения запросов с реальными возможностями. Занятие не обязательно представляет собой работу как таковую, в том смысле, что значимое занятие не обязательно является источником дохода. Значимым занятием для человека вполне способно стать хобби. Следовательно, достойным может считаться такое общество, которое окажется в состоянии предоставить каждому из своих граждан как минимум одно значимое занятие.

Эксплуатация и принуждение на рабочем месте

Здесь есть два вопроса, с которыми нам следует разобраться: является ли достойным только такое общество, в котором не существует эксплуатации? И обязательно ли это подразумевает полный отказ от принудительного труда?

Нам следует проводить различие между двумя значениями понятия «принудительный труд»: работа, которая производится по принуждению, и работа, которая производится под угрозой насилия. Это различение восходит к Юну Эльстеру, показавшему, чем принуждение отличается от насилия. По Эльстеру, принуждение предполагает человека, который намеренно принуждает к чему-то другого человека, тогда как насилие не требует ни конкретного человека, ни конкретного намерения принудить кого бы то ни было к чему бы то ни было. Поскольку понятие «принудительный труд» может быть употреблено в обоих смыслах, далее я стану называть первую разновидность «трудом по принуждению» или «принудительным трудом», тогда как вторая будет называться «трудом под угрозой насилия» или «насильственным трудом».

Когда палестинских водителей на оккупированных территориях останавливают безо всяких на то оснований и заставляют расчищать завалы на дорогах, устроенные другими арабами, это унизительное принуждение. Но если те же самые арабы станут расчищать те же самые завалы, будучи вынуждены таким образом обеспечивать себе существование, в этом не будет унижения как такового.

Эксплуатация работников не обязательно предполагает их принуждение к труду. Конечно, работа по принуждению есть парадигматическая форма эксплуатации. В эту рубрику я включаю тяжелую работу заключенных в тех случаях, когда она представляет собой производительный труд, ориентированный на производство продукта, потребляемого другими людьми, а не самими заключенными. Принудительный труд рабов, сервов или рабочих, вынужденных трудиться на государственных предприятиях, абсолютно несовместим с достойным обществом.

Но является ли труд по принуждению унизительным? На первый взгляд вопрос кажется странным, примерно как «Что плохого в том, что ты поступаешь плохо?». Работа по принуждению есть парадигматический пример унижения. Человек, которого заставляют работать, есть объект унижения. Но если задаваться вопросом о том, чтó в работе по принуждению содержится такого, что делает ее несвободной, было бы странно: ответ очевиден и сводится к принуждению как таковому, – то принуждение и унижение не обязательно связаны между собой. В процессе принудительного труда жертва физически подчинена воле другого человека, а подобное подчинение и есть ключевая характеристика унижения, поскольку оно предполагает лишение независимости и контроля над собой.

Работа по принуждению представляет собой очевидный случай унижения. Но принудительный труд раба, серва или крепостного крестьянина навряд ли может существовать в обществах, претендующих на звание достойных в нашем современном мире, хотя, конечно, эксплуатация существует и в таких обществах. Вопрос состоит в том, действительно ли необходимо уничтожить любые формы эксплуатации в обществе, которое можно будет счесть достойным. Маркс обозначил весьма сильную позицию, когда заявил, что эксплуатация, чтобы продолжать свое существование, должна маскироваться, потому что иначе жертвы неминуемо восстанут против эксплуататоров. Эксплуатация не заговор эксплуататоров против своих жертв. Сам факт эксплуатации, как правило, скрыт и от эксплуататоров тоже. В феодальных обществах, где принудительный характер труда был очевиден всем, факт эксплуатации маскировался за счет описания природы отношений между феодалом и крепостным в терминах соседской близости и защиты; в этой картине феодал обеспечивал защиту, а крепостные производили необходимые продукты: «Я не раб – я обрабатываю твое поле, пока ты защищаешь и себя, и меня». В капиталистическом обществе ни о какой предполагаемой соседской близости речи не идет49. Вместо этого отношения между собственниками средств производства и рабочими маскируются под отношения взрослых людей, заключивших между собой взаимовыгодный контракт, по которому рабочие предоставляют свой труд и свои навыки, а владельцы капитала – средства производства. В капиталистической картине производственных отношений многое отвечает действительности, так же как многое отвечает действительности и в феодальной картине – ровно столько, сколько необходимо, чтобы замаскировать эксплуататорскую природу этих отношений. Я бы добавил, что и в отношениях между мужем и женой, ведущими совместное семейное хозяйство, многое является истинным и точно так же маскирует эксплуатацию женского домашнего труда. Но наши цели предполагают вопрос о том, является ли эксплуатация унизительной: не о том, справедлива ли она, а о том, несет ли она в себе элемент унижения.

Представьте, что вы ткач. Вы работаете в этой отрасли потому, что никакой другой работы вам не предложили. Эта профессия вам знакома, и, что, наверное, еще важнее, вам нужно зарабатывать деньги на жизнь самому себе и своей семье. В этом смысле вы просто вынуждены работать у ткацкого станка. Ваш наниматель владеет всего одним станком, а еще он понятия не имеет о том, о чем вы тоже не имеете никакого понятия, – что в прошлом этот станок был украден у вашей семьи. Вы получаете только часть от результатов собственного труда; все остальное идет работодателю. В один прекрасный день вы обнаруживаете, что вам приходится работать на станке, который должен был бы принадлежать вам, и что человек, который присваивает львиную долю результатов вашего труда, может быть, и имеет законное право на владение этим станком, но не имеет на это никакого морального права. Вы чувствуете, что вас эксплуатируют. Но чувствуете ли вы при этом, что вас унижают?

Позвольте мне сделать несколько замечаний, чтобы прояснить историю о ткацком станке. Я разделяю мнение, высказанное Джеральдом Коэном: в основе любой идеи эксплуатации лежит допущение, что на том или ином уровне те средства производства, которые составляют основной вклад собственника в производство, были украдены. Не в том смысле, что кто-то похитил собственность у ее законного владельца, а в том, что кто-то взял нечто без позволения со стороны человека, который имел на эту вещь моральное право. Идея моральной собственности не кажется мне ни странной, ни проблематичной. Но вопрос сейчас заключается не в том, была ли украдена собственность, но в том, является ли резонным основанием для того, чтобы чувствовать себя униженным, ситуация, в которой ты работаешь на человека, владеющего краденой собственностью, и платишь ему за использование этой собственности.