– Бог с вами, какая уж тут тайна. Поначалу жили в Ессентуках, неподалеку от учителя, он тогда познакомил нас с упражнением «Стоп!»…

– Это что еще такое? – спросила старуха одышливо, не переставая тянуться к ликеру всей душой.

– А чтоб себя вспомнить, себя ж забывать ни в коем разе нельзя.

– Что вы за люди такие, все о себе да о себе?! – не выдержал командир третьего эскадрона.

– Ваничкин!.. – оборвал его Верховой и на всякий случай переместил сверток с колен за спину, потому что с характером Ваничкина судьба его не раз сталкивала.

Ольга Аркадьевна, сильно испугавшись, ухватилась за руку брата. И нечаянный жест ее означал только одно: чтобы брат более ничего не говорил и был внимателен ко всему происходящему за столом. Не было сомнения, что у этой дамы имелся опыт общения с красноармейцами.

– Ну так что, звезды влияют на судьбу человека? – Старуха Ядвига выказывала явное нетерпение. Бенедиктин в рюмочке тоже шел на убыль.

– Что вам сказать, мадам, наш учитель считал, что они влияют на тип, но никак не на индивидуальность…

– Что же дальше? – Нетерпение выказывал и ее сын, застывший со штофом в руке в той исключительно живописной позе, оценить которую по достоинству могли бы художники, украшавшие своими полотнами гостиную. – Помнится, вы мне рассказывали про какие-то суфийские пляски, про битву магов, хотелось бы поподробнее…

– Учитель снял дачу к югу от Туапсе… Затем снова Ессентуки, «Интернациональное идеалистическое общество», которое он создал…

– …А-а-а, звездочет, все ж таки развернуло тебя к интернационалистам!.. – Лицо командира третьего эскадрона вспыхнуло, и, казалось, песочного цвета усы его – и те загорелись от счастья. Он откинулся на спинку стула, поправил маленький кленовый лист, подобранный им в аллее и там же вставленный «на счастье» в петлицу, и затянул казачью:

– «А как на горе, горе, горе, да, стояла корчма, корчма польская, да королевская, да…»… Что, не нравится?.. – обратился он ко всем сидящим, – А вот это? «Нам Пилсудский ни куяси, нам поляки ни кера, мы вам врежем по мордаси, дорогие господа…»…

Комполка вскочил со стула и огрел по уху командира третьего эскадрона Ваничкина.

Тот вернулся в прежнее положение не сразу, вернувшись же, расцвел глазами и совсем разошелся:

– Ты мне скажи, почто Войцеха ихнего отпустил, комиссар?

– Я? Войцеха?

– Нет у тебя права такого революционного, чтобы пленных разбазаривать по ходу войны! Что смотришь-косогоришься?! – и снова затянул: – «А у нас на Дону весело живут. Не ткут, не прядут…»… Вот только как подует ветрило юго-западный, так вода-то донская и поднимается, хаты-то позатопляет… А так оно ничего, так оно жить можно.

– Что это с ним? – вытянула черепашью шею старуха Ядвига.

– Ну что, эскадронный, оголил свой зад?! – спросил комполка, продолжая стоять над Ваничкиным, точно осерчавший старорежимный директор гимназии. – Тебе, брат, не водку пить, а дерьмо теплое хлебать.

Старуха, забыв про свой лорнет, изучала командира третьего эскадрона, точно тот служил редким экспонатом в кунсткамере. Ольга Аркадьевна смотрела на расстроенного пана Леона, как смотрели на него женщины лет двадцать назад, но тут же опустила глаза, будто кто-то за этим столом мог ее в том упрекнуть. Комиссар же взглянул на Родиона Аркадьевича, страшно занятого запонкой на своей манжете, и понял, что он был много сложней, чем казался ему раньше. Сложнее того человека, каким подавал себя во все то время, что гонялся за Нюркой или делал вид, что гонялся. И причиной тому, решил комиссар, наверняка война, а вовсе не мистика и не учитель Джордж Иванович.

Застолье явно зашло в тупик. Пан Леон посмотрел на Яна. Ян кивнул в ответ седою головой и понес свой горб в том направлении, в каком ушла борзая.

И пока Яна не было, стало так тихо, как бывает либо «до», либо «после» крушения надежд и подсчета того, во что они встали.

Да, было тихо. Совсем тихо. Если не считать того, что взметнулась занавесь, и горничная кинулась закрывать слабую форточку, старуха постукивала тростью по паркету, командир третьего эскадрона все наливал себе и пил, а комполка смотрел на него и молчал. И Кондратенко молчал, скрестив на груди руки. И комиссар…

Он сейчас безотрывно смотрел на свечи, следил, как танцуют в тишине стебельки пламени. «Почему сейчас они горят без прежнего сильного качания? Почему вдруг стали одинаково торопиться? Почему так неравномерно догорают? Вон той, что ближе остальных к блескучей запонке Родиона Аркадьевича, жить совсем ничего осталось, а она о том и не ведает, горит наравне с остальными и не печалится…»

Он представил себе, как стало бы темно в этой зале, если бы все свечи вдруг разом погасли, и погасла бы люстра. К какому действию темнота побудила бы людей, сидящих за этим столом? Насколько бы отрезала их друг от друга? И тут ему почему-то вспомнился малец Ёська, у которого с темнотой были сложные отношения: «Чего ты ее боишься, братец?» – «В темноте много всего разного живет, но не показывается».

А потом появился Ян с седлом, следом за ним неторопливо перебирала беременная борзая. И у комиссара возникло чувство, будто пара эта вылепилась из той страшной и враждебной темноты, в которой путешествовала ночами кроватка Ёськи. «Ты не бойся, братец Ёська, мы все немного из темноты. А свет – он каждому для временного утешения дан».

– Позвольте в знак величайшего моего уважения преподнести вам памятные подарки, – нарушил тишину пан, поднимаясь со стула и направляясь к стоявшему с подарками Яну.

Пан Леон преподнес Верховому канадское седло, обтянутое кожей вишневого цвета с бронзовой передней лукой и затейливо расшитым чепраком. После этого недовольный Ян исчезал еще два раза и возвращался с чепраками для эскадронных.

– Для вас, господин комиссар, тоже приготовлен подарок, но вручить его вам я смогу лишь тогда, когда полк построится в походную колонну…

– Так и вас не обидим… – Командир полка поднял сверток, с которым не расставался весь вечер, натянул, порезал столовым ножом и бросил на стул бечеву, сорвал старые номера газет, скомкал и отправил туда же, после чего торжественно вручил пану кавказскую шашку, ножны которой были щедро украшены камнями.

На шее ясновельможного пана, гордо вытянутой в тот момент из высокого воротничка, обозначилась бугристая жилка, а глаза затянула пелена:

– Господин полковник, эту красавицу-шашку я повешу туда, где некогда висели те шпаги, о которых я вам рассказывал, и, несомненно, она будет украшать кабинет, напоминая мне о вас. Надеюсь, шашка не заколдованная?

– Инструмент, честнее не бывает! – успокоил ясновельможного пана Верховой.

– В крайнем