Сначала Риверсайд, затем Кос Коб, потом Гринвич, затем Порт-Честер, Рай, Харрисон, Мамаронек, Ларчмонт, Нью-Рошелл, Пелем, Маунт Вернон, 125-я улица и, наконец, Центральный вокзал. После трех лет поездок я знаю каждый отрезок этого пути, каждую деталь. Например, яхту с розовым корпусом и рваным главным парусом, которая всегда качается на волнах в гавани Риверсайда. Или ободранную дверь в сортир с надписью ТЛЬМЕН — четыре первые буквы куда-то давно пропали. Или вдумчивое граффити на столбе на 125-й улице: Белые не умеют прыгать… Но они могут здорово вас надуть.

Риверсайд, Кос Коб, Гринвич, Порт-Честер, Рай, Харрисон, Мамаронек, Ларчмонт, Нью-Рошелл, Пелем, Маунт Вернон, 125-я улица, Центральный вокзал. Я перебираю их в уме каждое утро. Напоминает молитву, которую каждое утро в течение тридцати пяти лет повторял мой покойный отец. Только я ехал на север, отец же пользовался старой линией вдоль Гудзона, которая была проложена по центру Уестчестера.

У него тоже был удобный путь. Его посредническая компания находилась на пересечении Мэдисон-авеню и 48-й улицы, куда от Центрального вокзала быстрым шагом можно было добраться за десять минут. Однажды, во время школьных каникул, когда мне было десять лет, он взял меня в свой офис. Я был одет как карликовый служащий, в синий блейзер и серые брюки, кейсом мне служил мой школьный рюкзак. Я ехал с ним в город на поезде в 8.12. В поезде он познакомил меня со своими попутчиками, которые, похоже, все звали друг друга по фамилии (Эй, привет, Коул… Доброе утро, Маллин… Как делишки, Свейб?). Они шутили со мной, спрашивали отца, не тот ли я малолетний гениальный брокер, о котором он им рассказывал; они интересовались моим мнением насчет таких важных вопросов, как стоит ли «Мете» продавать своего ведущего питчера Тома Сивера, кто мне больше нравится, Рован или Мартин, и выиграет ли Джордж Ромни номинацию в президенты от Республиканской партии в будущем году? В офисе отца я познакомился с его секретаршей, дородной женщиной с плохими зубами по имени Мьюриел. Мне показали комнату заседаний компании, столовую и офисы для начальства, один из которых занимал мой отец. Это был мрачный роскошный мир столов красного дерева и слишком мягких кожаных кресел. Совсем как в клубе «Индия», куда отец водил меня на ленч. Клуб находился в конце финансового района, рядом с биржей. Там царила бостонская атмосфера, свойственная старым янки: много облицовки деревом, тяжелые портреты бюргеров девятнадцатого века, писанные маслом, и старые модели давно исчезнувших морских судов. Обеденный зал отличался высоким сводчатым потолком и официальной атмосферой. Все официанты в белой накрахмаленной униформе. И везде вокруг люди в полосатых костюмах, очках в роговой оправе и сверкающей обуви. Уолл-Стрит за ленчем.

«Когда-нибудь мы будем членами этого клуба», — сказал отец. Помнится, я тогда подумал: конечно, смотреть в видоискатель фотокамеры здорово, но носить костюм, иметь большой офис и есть каждый день в клубе «Индия», наверное, более достойная цель, к которой взрослым стоит стремиться.

Восемь лет спустя я поклялся, что никогда больше моя нога не ступит в клуб «Индия». Случилось это летом 1975 года, я тогда только что закончил первый курс колледжа Боудена и нашел себе работу младшего продавца на каникулы в одном из больших магазинов, торговавших камерами на 33-й улице. Отец был возмущен. Ведь я не только отверг его предложение «начать изучать, что такое ценные бумаги» в качестве мальчика на побегушках на бирже, но уже сам зарабатывал в магазине $70 в неделю. Он также не мог смириться с фактом, что я ушел из дому и жил в лачуге на авеню В вместе с девицей по имени Шелли, которую выгнали из колледжа Уэллсли и которая называла себя художницей по макраме.

После нескольких недель безумного блаженства, в течение которых я отвечал на все более раздраженные звонки отца во все более обдолбанном состоянии, он велел мне явиться на обед. Когда я ответил: «Какой там ленч, ерунда», он заявил, что, если я не появлюсь в клубе «Индия» в четверг в час дня, я могу забыть о возвращении в мой крутой колледж в Новой Англии осенью, поскольку он перестанет платить за мое обучение.

Мой папашка умеет быть убедительным, так что у меня не было выбора, пришлось появиться в клубе. Я даже ради такого случая нацепил костюм — бандитский костюм в полоску в столе сороковых годов, который я приобрел у старьевщика в Ист-Виллидж. И попросил Шелли заплести мне волосы (которые отросли до плеч) в косичку.

— Ты настоящий обормот, мне за тебя стыдно, — заявил отец, едва я сел за стол.

Я улыбнулся ему обкуренной улыбкой и сказал что-то в стиле Гертруды Стайн: что я есть то, что я есть.

— Ты возвращаешься домой.

— Ни за что.

— Я буду ждать тебя сегодня на Центральном вокзале к поезду в шесть десять. Если тебя там не будет, можешь начать искать девять тысяч долларов для оплаты следующего семестра в колледже.

Я успел на поезд. Я вернулся домой. Я продолжал работать в магазине, но каждое утро ездил на поезде в 8.06 вместе с отцом. Я избавился от своего клоунского костюма, и мои волосы теперь доходили только до воротничка. Я пытался встретиться с Шелли в выходные, но меньше чем за две недели мое место в ее постели занял поедатель стекла, артист по имени Трой. И все следующие летние каникулы я делал то, что велел отец: работал для фирмы курьером на бирже.

Я капитулировал, сдался, распустил нюни. Почему? Потому что так было легче. И безопаснее. В смысле, что бы я делал, если бы он лишил меня финансовой поддержки? Продолжал бы работать в магазине, торговавшем камерами? Попытался начать карьеру фотографа? Возможно, но это бы означало, что я поставил крест на сделанных в меня инвестициях: частной школе в Оссининге, дорогих летних лагерях, уроках тенниса, четырех годах в Андовере и элитном колледже в Новой Англии, Боудене. Когда вы выросли и получили образование в привилегированных заведениях Восточного побережья, вы не выбрасываете это все ради того, чтобы продавать «Никоны» на 33-й улице. Разве что вы хотите, чтобы вас считали полным лузером, то есть человеком, которому было предложено все, а он ничем не смог воспользоваться и не преуспел.

Преуспеть. Один из самых важных американских глаголов. Например: «Тебе было дано лучшее воспитание, какое только можно вообразить, теперь ты должен преуспеть». Для моего отца, равно как почти для всех остальных, с кем я вместе учился, это означало одно: зарабатывать серьезные деньги. Измеряемые шестизначной цифрой. Такие деньги, которые возможно получить, только взобравшись по корпоративной лестнице или выбрав себе одну из надежных профессий. Но хотя я и учился на юридических курсах по совету отца (одновременно я обучался фотографии), я всегда говорил себе, что, когда окончу колледж и больше не буду зависеть от его финансовой помощи, я наконец сделаю этому «миру преуспеяния» ручкой.

«Не позволяй ему унижать себя», — всегда говорила мне Кейт Бример.

Кейт Бример. Когда поезд выехал из Харрисона, я уже листал глянцевые страницы «Вэнити фэр». Я пропустил рассказ о Юном красавчике актере, который наконец нашел «свой духовный центр и звездную силу». Я пропустил повествование об «убийстве в среде богатых идиотов», в котором говорилось о богатой наследнице, оказавшейся серийной убийцей, задушившей шесть профессиональных теннисистов в Палм-Спрингс. Затем я перевернул страницу и увидел ее.