Я уже знал Сулеймана-агу как приятного попутчика, и, хотя во время нашего совместного путешествия мы обменивались только жестами, я счел наши отношения достаточно близкими, чтобы, не испытывая неловкости, рассказать ему о своих делах и попросить совета.

— Машалла! — вскричал тот. — Шейх прав, молодой человек ваших лет уже несколько раз должен быть женат!

— Вы знаете, — робко заметил я, — моя вера позволяет брать в жены только одну женщину, с которой уже нельзя расстаться, поэтому у нас обычно долго думают, прежде чем предпринять этот серьезный шаг, чтобы потом не раскаиваться.

— Но я же не говорю о ваших руми (европейских женщинах), — возразил тот, ударив себя по лбу, — они принадлежат всем, а не только вам одному; эти бедняжки полностью обнажают лица, и не только перед теми, кто хотел бы их увидеть, но и перед теми, кто этого не хочет. Представьте себе, — обратился он с усмешкой к остальным туркам, которые слушали наш разговор, — что все эти женщины смотрели на меня на улице глазами, полными страсти, а некоторые из них доходили в своем бесстыдстве до того, что хотели меня поцеловать.

Увидев, что слушатели крайне этим шокированы, я счел своим долгом уведомить их для спасения чести европейских женщин, что Сулейман-ага, вероятно, спутал корыстолюбивый интерес к нему девиц определенного сорта с невинным любопытством остальных дам.

— Кроме того, — добавил Сулейман-ага, не ответив на мое замечание, так как приписал его исключительно национальному самолюбию, — если бы эти красотки были хотя бы достойны того, чтобы правоверный дозволил им поцеловать себе руку! Но это же чахлые, бесцветные зимние растения болезненного вида, изможденные голодом; они почти ничего не едят и просто растаяли бы у меня в руках. Ну а жениться на них — и того хуже; они так дурно воспитаны, что в доме воцарились бы раздор и несчастья. У нас женщины и мужчины живут раздельно, и таким образом в доме сохраняется покой и порядок.

— Но разве в своих гаремах вы живете не в окружении женщин? — спросил я.

— О всемогущий Аллах! — вскричал он. — Да их несносная болтовня сведет с ума кого угодно. Разве вы не заметили, что у нас свободные от занятий мужчины совершают прогулки, отдыхают в банях, сидят в кофейне, совершают молитвы в мечети или навещают друг друга и ведут беседы? Разве не приятнее общаться с друзьями, слушать рассказы, курить, предаваться мечтаниям, нежели вступать в разговор с женщинами, поглощенными своими скудными интересами, нарядами или злословием?

— Но вы ведь неизбежно должны выносить все это во время совместных трапез.

— Ничуть не бывало. Они едят все вместе или порознь, как им заблагорассудится, мы же особо — одни, с близкими или друзьями. Правда, есть небольшое число турок, поступающих иначе, но на них смотрят косо, ведь они ведут недостойный образ жизни. Общество женщин делает мужчину жадным, себялюбивым и жестоким; из-за женщин рушатся братство и милосердие между нами; женщины порождают ссоры, несправедливость и тиранию. Пусть каждый живет с себе подобными! Довольно и того, что хозяина в часы дневного отдыха или вечером по возвращении домой встречают радостные лица приятных для глаз созданий в красивых одеждах.

А если еще и приглашенные альмеи станцуют и споют перед ним, он вообще сможет грезить о близком рае и считать, что вознесся на небо, где обитают истинные красавицы, чистые и непорочные. Они одни достойны стать вечными супругами правоверных!

Интересно, это мнение всех мусульман или только некоторых из них? В нем можно усмотреть не столько презрение к женщине, сколько отголоски древнего учения Платона, которое ставило чистую любовь выше всего тленного. Обожаемая женщина есть не что иное, как отвлеченный символ, незавершенный идеал обожествляемой женщины, которой суждено навеки стать подругой правоверного. Именно из-за этих идей принято считать, что жители Востока отрицают у женщин душу, но теперь известно, что истинно благочестивые мусульманки тоже вправе надеяться увидеть на небе воплощение своего идеала. Религия арабов знает своих святых жен и пророчиц: дочь Мухаммеда, славная Фатима — царица этого рая женщин.

Игра в шахматы. Художник Людвиг Дойч

В конце концов Сулейман-ага посоветовал мне обратиться в ислам; я поблагодарил его, улыбаясь, и обещал поразмыслить над его словами. На сей раз я был озадачен как никогда. Я решил привести в исполнение свое прежнее намерение — побеседовать с глухим художником из отеля «Домерг»,

Когда я повернул за угол, оставив слева здание конного завода, то сразу же почувствовал оживление большого города. Бульвар, огибающий площадь Эзбекия, засажен чахлыми деревцами для защиты от зноя, но косые лучи солнца, в которых плавают клубы пыли, падают только на одну сторону улицы, разбиваясь о высокие каменные дома. Это чрезвычайно многолюдное и шумное место, здесь собираются торговцы апельсинами, бананами и незрелым сахарным тростником, его сладкая мякоть — излюбленное лакомство каирцев. Тут можно встретить певцов, борцов и заклинателей змей с огромными змеями вокруг шеи; здесь показывают сцены, в которых воплощены забавные персонажи из сновидений Рабле. Веселый старичок приводит в движение и заставляет танцевать маленьких кукол на веревочках наподобие кукол наших савояров, но пантомимы, которые разыгрываются в Каире, куда менее пристойны… Однако это не знаменитый «Карагёз» театра теней. Толпа зачарованных женщин, детей и военных простодушно аплодирует этим бесстыдным марионеткам. Неподалеку дрессировщик обезьян демонстрирует огромного павиана, он выучил его отгонять палкой бездомных собак, которых науськивают на него дети. Дальше дорога сужается, стоящие по краям дома закрывают солнце. Слева — монастырь «кружащихся» дервишей, где по вторникам каждый может присутствовать на их радениях; дальше — тяжелые ворота, над которыми висит чучело огромного крокодила; отсюда отправляются экипажи, пересекающие пустыню от Каира до Суэца. Это легкие коляски, похожие на обыкновенные двуколки; они открыты и не защищают путешественников от пыли и ветра, хотя, наверное, иначе в них можно было бы задохнуться от жары; колеса состоят из двойного ряда спиц, которые отходят от ступицы и соединяются на узком ободе. Эти необычные колеса оставляют в земле глубокую колею.

Идем дальше. Справа — кабачок для христиан, это просторный погреб, где пьют, расположившись прямо на бочках. Перед дверью стоит человек с красным лицом и длинными усами, он воплощает собой франка-аборигена, иначе говоря, представителя европейцев, испокон веков живущих здесь, на Востоке. Интересно, откуда родом его предки? Из Италии, Испании, Мальты или, может быть, из Марселя? Очевидно лишь одно: местные костюмы вызывают у него презрение, а сознание того, что он одет по последней европейской моде, позволяет ему внести в свой наряд ту изысканность, которая делает его потрепанную одежду весьма оригинальной. К синему сюртуку с английской бахромой, давно распрощавшемуся с пуговицами, он остроумно приделал витые веревочные шнуры, которые перекрещиваются, как на военных мундирах, красные брюки заправлены в остатки ботфортов, украшенных шпорами. Широкий воротник рубашки и белая, потерявшая форму шляпа с загнутыми вверх зелеными полями смягчают воинственность костюма, придавая ему цивильный вид. Что же касается плети из бычьих жил, которую он держит в руке, это тоже привилегия франков и турок: увы, она слишком часто находит свое применение на спине бедного терпеливого феллаха.