молоко. Это уже конец моего пути. Я сдержусь, закрою за собой калитку, войду в дом и быстро, плотно закрою дверь. Всё – темнота за дверью, а сзади освещённая кухня. И совсем не страшно и даже как-то бодренько прогулялся. И совсем не было страшно. А в окно смотреть не буду, потому что меня будет видно, а я не увижу, и кто-то из темноты может вдруг быстро… а рамы у нас тоненькие и уже слегка гнилые и почти у земли. И лучше на окна, которые выходят к лесу не смотреть – за ними ждёт темнота. Она с сопок, через лес и кладбище пробирается на наш огород и прячется за кустом бузины, которая растёт у окна. И ждёт.

Потом я стал старше, у нас появился фонарик, но темнота всё равно ходила со мной рядом. Только чуть-чуть отодвинулась, но всё равно ходила, а меня ей было видно лучше, из-за фонарика, и я на ровной дороге его выключал. И светил только туда где хрустело или шумело. А мурашки видно не знали, что я с фонариком и продолжали носиться по спине. С верху вниз.

***********************

Смена

«Ротаподъёммммм!». Этот вопль дневального, в два часа ночи, означал, что время сна уже вышло и вот-вот должно наступить время боевого дежурства. И если ты на смене, то уважительной причиной для неявки может быть «только смерть». Умирать не хотелось.

Очень не хотелось просыпаться, но меньше чем умирать. Поэтому на крик дневального, из-под тёмно синих с тремя чёрными полосками одеял, высыпаются тела бойцов. Копошась, и не переругиваясь, но вспоминая не злым добрым словом всё, они облачаются в обмундирование, ныряют в сапоги, быстро застилают, ещё теплые и такие манящие кровати, и, построившись, удаляются во мрак ночи. Долго сказка сказывается, да быстро дело делается – на всё это уходит не более полутора минут.

Ночь, она и есть ночь. Ночью холоднее, чем днём и, конечно, холоднее, чем под одеялом, но стремление к конечной точке – командному пункту (там тепло и сухо) и нежелание делать лишние движения, всегда выгоняли смену в минимуме верхней одежды. При любой погоде и в любое врем года. Минимумом был головной убор – зимой шапка, летом пилотка, гимнастёрка и штаны. Шинели, даже в тридцатиградусный мороз оставались в казарме на вешалках.

Если погода и температура воздуха позволяли не бежать, мы пели строевую песню про «доблестную связь». Особенно громко, совсем не музыкально, но очень бодряще получались слова припева «Доблестная связь не подведёт!!!». Пусть все услышат! А если кто-то и проснётся, и потом не уснёт – пускай, так ему и надо, мы то не спим. Получалось, что мы пели, пытаясь отомстить, не важно кому, за свои бессонные ночи. И пусть он не виноват, или не проснётся, или вообще не услышит. Мы всё равно громко пели, почти орали. Дружно, громко, на весь посёлок.

Вот и КП. Мы, ещё не проснувшиеся, меняем уже засыпающую смену. Глядя на них, завидуешь – они сейчас быстро лягут спать, и будут спать до утра, ну и что, что я только что встал, а они не спали, всё равно завидуешь.

Всё, начинается боевое дежурство. Лавка, ещё не остывшая от сменщика, раскрытый аппаратный журнал, наушники. Приёмник стоит на полке над столом, а под полкой – лампочка, она освещает журнал и греет. Как она замечательно греет. Так уютно. И я сам очень похож на ящерицу, которой надо согреться, чтобы проснуться. Вот сейчас ещё чуть-чуть согреюсь и проснусь. А в наушниках что-то попискивает, шумит. Так хорошо и спокойно. Сижу спиной к проходу и очень похоже, что внимательно и бдительно охраняю дальневосточные … рубе…жи… нашей…Роо…

«Не спать, боец!». «Нет! Никак нет! Не сплю! Слушаю «точку»». Глаза – сонные, лицо с одной стороны гладко – сонное, с другой – чёткий отпечаток всего, что лежало на столе – журнал, шнур от телефона и карандаш, нет карандаш, в конец оборзев, прилип к щеке и встал вместе со мной. Какой нафиг не сплю. Да, чуть-чуть уснул, но спал бдительно, и если бы что, то бы сразу, в тот же миг. Потому как бдю. Почему не бдительно? Всё слышал, всё записывал. Почему с «точки» звонят в полк по телефону? Наверное, слышимости нет. Там часто бывает северное сияние, оно напрочь глушит точку. Ну и что, что лето. Точка находится севернее, оно у них бывает и летом. Вот для примера можно запросить слышимость. Узнаем, как они нас слышат и, сами их постараемся услышать. Вот, уже запросил. «Как вы там нас слышите?» А из наушников четко, звонко, без помех – «Петя петушок!». Значит пятёрка, значит – слышат нас отлично. И мы их слышим. Только какое-то время не слушали.

Ну ладно, полы так полы. А кто же «точку» будет слушать? А, в наушниках. Хорошо, в наушниках так в наушниках. А у меня шнур короткий, только до половины приёмного хватит. Ладно, половину так половину, только зачем два раза? Понял – для наказания. Шёл в армию – попал в дурдом. Нет, что Вы! Никак нет! Не про армию! Как можно! Нет, в дисбат не хочу, а что мне на «губе» делать? Я лучше пол натру, два раза. Так точно – идиот! Есть, зайти после смены!

Стоя спать ещё можно, а вот когда полы натираешь – затруднительно. А так хочется к приёмнику. И чуть-чуть, бдительно кимарнуть.

Ну, вот и всё! Натер. Полы блестят. Сейчас сяду и чуть-чуть, глаза в пол, очень чутко… Ой! Что это! Какой самолёт? Ну идиоты, и не спится же им! Сами не спят и другим не дают. Ну вот, «кукурузник» какой то, сейчас будет целый час пилить. Это если по прямой, а если что-то ищет, то на остаток смены хватит. Да, конечно, на смене спать нельзя – граница должна быть на замке! Но как очень хочется спать, когда изображаешь замок.

Пилик, пилик. Записал. Поднял трубку. «Эй, «тараканы»! Воздух рисуй». Планшетистов мы называли «тараканами», они – сами себя «художниками». Но больше они были похожи на тараканов, мечущихся во мраке запланшетного пространства, иногда забираясь под самый трёхметровый потолок. Если «воздуха» не было, они сидели в том же мраке, на низеньких скамеечках и бессовестно спали. Радист всё равно разбудит, если что ни будь полетит, а вот радиста если и разбудят, то для того, чтобы вздрючить.

Вот в таком напряжении, бдении и