Няньки тут же решили, что детская драка — хорошая примета, что быть им когда-нибудь женихом и невестой.

Борский беседовал с маменькой у отцветающего куста сирени. Маменька задавала ему по порядку вопросы о здоровье его родителей, а Алексей отвечал с холодной вежливостью. Ируся и Настена вер телись тут же, пытаясь ненароком задеть гостя. Люда сама с огромным удовольствием выкинула бы перед ним какую-нибудь штуку, только бы вывести его из этой надменной позы. Интересно, как бы он себя повел, появись она совершенно безо всего, с распущенными до колен волосами? Что было бы с его холодной вежливостью?

Она даже покраснела, представив себе эту картину. Маменька неправильно поняла ее румянец и поспешила оставить молодых людей наедине. Для этого ей пришлось вступить в борьбу с младшими дочерьми, которые решили, что настала их очередь занимать гостя прятками и салочками.

Они не виделись, должно быть, года три. То Борские уезжали на лето в Италию, то Ратаевы были в Париже. Алексей за это время вытянулся, повзрослел, лицо его казалось бы выразительным и умным, если бы не отстраненность во взгляде и какая-то глупая маска, сковавшая лицо. Хороши были длинные волнистые волосы, которые он, видно, тщательно прибирал, но летний ветер и прогулка в седле разметали прическу, и это ему было к лицу.

— А я видел сегодня в небе белого орла, — сказал Алексей, когда они пошли рядышком по еловой аллее. — Вы слышали легенду про Шамиля, последнего кавказского имама? Он умирал, будучи младенцем. Тогда он еще не был Шамилем, у него было другое имя. Но появился в небе белый орел, покружился, камнем упал на землю, а взмыл уже со змеей в когтях. Это было предзнаменование. Младенцу дали имя Шамиль, он выздоровел, а потом стал героем. Я тоже видел сегодня в небе белого орла…

— Так уж и орла? — недоверчиво перебила Люда.

— Ну, может, не орла, — смутился Борский, — а другую хищную птицу, поменьше. Но ведь все дело в предзнаменовании. Вы верите в знаки?

— А, может, это была чайка?

— Я вообще-то не очень хорошо вижу…

— Так носите очки, — чересчур раздраженно заметила Люда.

— Я думаю, в этом мире мало такого, на что стоит смотреть физическим зрением, — отозвался Алексей, не понимая, что говорит вещи оскорбительные для молоденькой девушки. — Зачем нам нужно видеть четкие контуры теней? Тени есть тени. Следует развивать в себе иное зрение, которое позволит заглянуть за таинственный полог предметного мира. Вот куда надо смотреть, вот где требуется настоящее зрение.

— Там вы видите хорошо?

— Да, — Алексей театрально склонил голову, и длинные локоны упали ему на лоб. — Мне кажется, я нижу то, что для других сокрыто.

— Не могли бы вы поделиться своими потусторонними наблюдениями?

— Рассказать вам?

— Ну, расскажите.

— Ну, во-первых, вы можете не все правильно понять, — в голосе его Люде послышалась легкая насмешка, — а, во-вторых, мысль изреченная есть ложь…

— Так соврите. Но только что-нибудь попрактичнее, без всяких там небес и белых орлов.

— Куда уж практичнее, Людмила Афанасьевна. Все будет практично и наглядно, так сказать, в наилучшем разрешении личной драмы, или, я бы сказал, личной мечты. Если я пойму этот самый свой личный конец как символ вселенского, то примирюсь с вечной кажущейся неудовлетворенностью апокалиптических ожиданий… Вы понимаете меня?

— Допустим, — зевнула девушка, а Борского понесло дальше.

— Читали у Соловьева про три жизни? Так вот, хоть бы пришлось преодолеть все ужасы этих трех жизней, я непременно дождусь, даже в смертном сне своем, мечты воскресения. Она явится всенепременнейше. Вот тогда пригрезится то, что у кого запечатлелось. Тот не нарушит заповеди: «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою», кто… Что это? Посмотрите сюда?

Люда посмотрела с усталым вздохом, куда указывал Борский. Они давно прошли еловую аллею, заросли шиповника, и шли краем луга. До Петрова дня луга стояли некошенными, густая трава, казалось, истекала земными соками в ожидании косы. В нескольких шагах от дороги, в примятой траве, отпечатался силуэт недавно лежавшего здесь человека. Трава была так густа, отпечаток был до того четким, что можно было догадаться, что лежала здесь девушка.

— Вы видите?! — вскричал потрясенный Борский. — Мне рассказывали крестьяне… В этих местах есть такая фантазия… Таинственная девушка мчится полем, едва касаясь травы. Понимаете? Она мчится по ржи! Как я мог забыть это крестьянское поверье? Может, здесь она упала в изнеможении или в неземном восторге. А, может, здесь она исчезла во времени… Практично и наглядно… Понимаете?.. Она… Она…

С Борским явно было неладно. Он побледнел, губы его дрожали, пепельные волосы прилипли ко лбу. Люда с тревогой оглянулась по сторонам. Зашли они, пожалуй, далековато, до усадьбы не докричишься. А с юношей, кажется, сейчас случится припадок. Вроде, не слышала, чтобы Борский страдал падучей. Какую-то помощь таким оказывают? Юлий Цезарь, Достоевский… Что-то такое она читала, что-то такое им вставляют в рот, чтобы не откусили язык. Что же им приподнимают — голову или ноги? Если бы знать…

— Успокойтесь, Алексей Алексеевич, — Люда осторожно дотронулась до его плеча, чтобы, если потребуется, быстро отдернуть руку. — Никто никуда по ржи не мчится. Это деревенские девки и парни играли здесь в «Кострому».

— Что? В какую «Кострому»? — Борский смотрел на нее, видимо, не узнавая, или притворяясь. Но волшебное слово «Кострома», кажется, вернуло его к земной жизни.

— Обыкновенная народная забава, — заговорила Люда голосом учительницы, диктующей гимназистам. — Один ложится в траву и притворяется мертвым. Остальные подходят, дразнят, потешаются. «Кострома» вскакивает и бежит за ними. Очень веселая игра.

— Игра, — задумчиво повторил Алексей. — Да-да, конечно, игра и больше ничего.

— Или просто здесь лежала девушка в траве, раскинув руки и ноги, — сказала Люда и осеклась, вдруг поняв, что здесь могло действительно происходить.

Люда Ратаева к тому времени прочитала великое множество французским романов, некоторые из которых были достаточно фривольны. Но, не зная в точности всей физиологии разворачивавшегося на страницах действа, девушка представляла себе невероятную чепуху. Продвинутые подруги из гимназии однажды даже дали ей посмотреть порнографические открытки, которые каким-то образом умыкнули у братьев. «Все равно Ратаева ничего не поймет», — сказали они, хихикая. И Люда действительно ничегошеньки не поняла и не увидела. Какие-то анатомические уродства, недоразумения, вроде заспиртованных в Кунсткамере. Все это было так неинтересно…

И вот теперь она сказала нечто такое, что сама поняла каким-то иным чувством, и смутилась от всего прочитанного и подсмотренного, словно какие-то цветные осколки внутри трубы калейдоскопа вдруг составились, и она поняла все разом. Люда почувствовала, что она делает только вдохи, а выдохнуть не может. Еще мгновение, и она… она… Что она сделала бы в это мгновение, она так и не узнала, потому что услышала голос Борского.