Но погруженный в высокие сферы Сократ не желал принять во внимание то, что происходило на земле. Афины все чаще терпели поражение от внешних врагов, раздираемые внутренними противоречиями. В основе всех бед Сократ видел прежде всего нравственную порчу своих сограждан и все чаще говорил об этом на диспутах. В марте 399 г. до н. э. в афинский суд с жалобой на философа обратился некий Мелет, посредственный поэт, которого поддержали оратор Ликон и богач Анит, утверждая, что «Сократ повинен в отрицании богов, признанных городом, повинен он и в совращении молодежи». В наказание для философа предлагалась смертная казнь.

Все обвинения Сократ отверг. В суде он выступил с речью, отрицая свое безбожие и насаждение какой-либо новой веры, говорил не как обвиняемый, а как наставник, призывающий своих сограждан ценить духовные блага выше материальных. Он счел недостойным для себя и «для чести всего города» просить суд о помиловании, хотя в те времена было принято приводить детей, родных и друзей, чтобы они слезно умоляли освободить обвиняемого от наказания. Понимая всю серьезность положения, даже под угрозой смерти Сократ не сменил линию защиты, не отказался от своих убеждений.

Отстаивая свою духовную чистоту, великий мудрец пожертвовал собой. Он защищался ради правды с искренней готовностью к смерти, свободный от страха перед ней. И проиграл уголовное дело, выиграв тем самым дело всей своей жизни. Как в древнегреческой трагедии, свой суровый финал Сократ принял достойно того бессмертия, которое обрел в веках, добровольно осушив чашу с ядом.

Сократ пошел на смерть не как фанатик-мученик, а как убежденный мудрец, сделавший свободный выбор между жизнью и смертью. Речь, произнесенная в заключение процесса, была не столько защитительной, сколько обвиняющей его судей.

<†††>

Немного не захотели вы подождать, о мужи афиняне, а вот от этого пойдет о вас дурная слава между людьми, желающими хулить наш город, и они будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, известного мудреца. Конечно, кто пожелает вас хулить, тот будет утверждать, что я мудрец, пусть это и не так. Вот если бы вы немного подождали, тогда бы это случилось для вас само собою; подумайте о моих годах, как много уже прожито жизни и как близко смерть. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть.

«И тогда, когда угрожала опасность, не находил я нужным делать из-за этого что-нибудь рабское»

А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, вы думаете, о мужи, что я осужден потому, что у меня не хватило таких слов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и говорить все, чтобы уйти от наказания. Вовсе не так. Не хватить-то у меня, правда что, не хватило, только не слов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать, вопия и рыдая, делая и говоря, повторяю я вам, еще многое меня недостойное – все то, что вы привыкли слышать от других. Но и тогда, когда угрожала опасность, не находил я нужным делать из-за этого что-нибудь рабское, и теперь не раскаиваюсь в том, что защищался таким образом, и гораздо скорее предпочитаю умереть после такой защиты, нежели оставаться живым, защищавшись иначе.

Потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти всякими способами без разбора. Потому что и в сражениях часто бывает очевидно, что от смерти-то можно иной раз уйти, или бросив оружие, или начавши умолять преследующих; много есть и других способов избегать смерти в случае какой-нибудь опасности для того, кто отважится делать и говорить все. От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, – тем, что идет проворнее, – нравственною порчей. И вот я, осужденный вами, ухожу на смерть, а они, осужденные истиною, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, и они – при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно.

А теперь, о мои обвинители, я желаю предсказать, что будет с вами после этого. Ведь для меня уже настало то время, когда люди особенно бывают способны пророчествовать, – когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, о мужи, меня убившие, что тотчас за моей смертью придет на вас мщение, которое будет много тяжелее той смерти, на которую вы меня осудили. Ведь теперь, делая это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, совсем обратное: больше будет у вас обличителей – тех, которых я до сих пор сдерживал и которых вы не замечали, и они будут тем невыносимее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать.

В самом деле, если вы думаете, что, убивая людей, вы удержите их от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Ведь такой способ самозащиты и не вполне возможен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не закрывать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше. Ну вот, предсказавши это вам, которые меня осудили, я ухожу от вас.

А с теми, которые меня оправдали, я бы охотно побеседовал о самом этом происшествии, пока архонты заняты своим делом и мне нельзя еще идти туда, где я должен умереть. Побудьте пока со мною, о мужи! Ничто не мешает нам поболтать друг с другом, пока есть время. Вам, друзьям моим, я хочу показать, что, собственно, означает теперешнее происшествие. Со мною, о мужи судьи, – вас-то я по справедливости могу называть судьями – случилось что-то удивительное. В самом деле, в течение всего прошлого времени обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых неважных случаях, когда я намеревался сделать что-нибудь не так; а вот теперь, как вы сами видите, со мною случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать; тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд, ни