– Ну так запри их в избе да сожги, – проворчал Травстила.

Кузнец добрый человек. Через огонь может прийти очищение. Книва с благодарностью и надеждой уставился на него, выворачивая шею.

Хундила-старейшина покачал головой:

– Они нечисть в село привадили. Им и отваживать. За рекой на болотце надо. Там место все равно плохое. А за ними, глядишь, и нечисть уйдет из села. Вместе с их кровью в топь уйдет.

Книва снова отвернулся. Смотрел в сторону. От стремительно летящих облаков по земле неслись тени. Ветер гнал по улице сорванную ночью мокрую листву…

Внутри – нечистота. Она разрастается, превращая тебя в квеманского духа…

…Страшно искаженная рожа бесноватого Нидады, хрипящего, зубами лязгающего… Перемазанные засохшей глиной квеманские головы сзади в хижине…

Книва поднял глаза к небу, к солнцу, ища помощи…

И небо ответило. Зарычало небо. Гром в нем родился. И не гроза это была – иное. Странный это был гром, бесконечно долгий. Гром бродил в небе, то затихая, то вновь становясь громче.

А потом Книва увидел… И закричал. И все увидели…

…Из рваных клочьев мчащихся облаков вырвалось нечто и понеслось на село. Ветер оседлав, неслось нечто, чему нет названия в человеческом языке. Под парусами оно неслось. Цвета снега и огня были паруса. Снега и крови. Нечто неслось от леса. От людского леса, не квеманского. От того леса, где у деревьев, старым Гундиухом помеченных, душу взяли – для погребального костра Гундиуха. Стало быть, вымолил Гундиух у богов прощение для села!..

Показалось Книве – сокрушит нечто дом Фретилы, его отца. Но не сокрушило – помиловало, высоко прошло. Стало быть, не перешла нечисть на род Фретилы. Чист род перед богами. Над богатырской избой прошло, низко, но нет, и богатырскую избу не сокрушило, лишь солому на крыше вздыбило. Над селом пронеслось, через реку, к болотцу. И там пало.

Стало быть, прав старый Хундила. А боги его слова яснее ясного подтвердили. В болотную топь должна уйти нечистая кровь. А с ней и нечисть квеманская из села уйдет.

И выл, надрывая душу, злой квеманский дух в бесноватом Нидаде.

* * *

Посланец богов прямо в топь угодил. Весь в болото ушел, только шлем остроконечный наверху остался. Со шпилем длинным. А вокруг по болотным кочкам паруса простерлись.

Цвета снега и огня были паруса. Снега и крови. Красивые.

Мужчины на берегу стояли. Никто не решался к посланцу приблизиться. А ну как встанет он из топи? Ежели даже шлем его боевой – повыше дома, то каков же тогда сам посланец?

Даже отсюда видно было, что лишь недавно вышел шлем из горнила. Вон как жаром небесной кузни попятнан. Книва неотрывно смотрел на дивную громаду. Связанные руки мешали смахнуть со лба мокрые волосы, облепившие лицо. Когда их с Нидадой гнали сюда через брод, два раза в воду упал Книва. Поднимали, ставили на ноги и в спину толкали: иди давай.

Рядом тяжело дышал Нидада. Голова квеманки, Книвой убитой, за волосы к поясу привязана. А квеманова голова – к поясу Книвы. Нидада тоже на диво уставился. Что-то шептал себе под нос. Только не разобрать было что. И скалился радостно.

Квеманские духи нечистые завладели Нидадой. Только недавно выл, извивался, всех заесть хотел. А теперь радуется.

– Гляди-ка, оно в топь-то уходит, – пробормотал Вутерих. – Стало быть, и этих надо туда же – в топь.

Но Хундила Вутериха осадил. Если не так сделаешь, разгневаются боги. Сперва понять нужно, чего они хотят.

А старый Ханала сказал: неспроста все это. Испытывают они нас. Не стали бы ни с того ни с сего воина посылать. Могли бы на топь показать и иным путем. Молнией или как-нибудь иначе.

А Нидада, ужом извернувшись, в лицо Ханале заглянул угодливо. И засмеялся вдруг, головой в сторону дара мотнув. Рябой Хиларих его древком копья ткнул. Нидада замолчал. Понурился.

И снова воцарилось молчание. Лишь комары надсадно звенели. Стояли сельчане, переминались с ноги на ногу, пытаясь постичь загадку богов.

– Боги любят людей испытывать, – пробормотал Ханала.

Ханалу сюда через реку на руках перенесли. Совсем стал слаб. Сам уже не смог бы брод одолеть.

Тут в Вутерихе смелость взыграла. И пошел он, по грязи хлюпая, прямо к гигантскому шлему. На дивный ало-снежный парус ступил, запятнал его грязью, копье поднял и – хорошо хоть, сообразил! – не жалом, а древком в опаленный шлем ткнул.

И вспыхнул на шлеме глаз лютый! И закричал утопший воин-великан истошным голосом, надрывно, как чайка кричит… Как кричала бы чайка, будь у нее крылья в полнеба.

Высоко, по-заячьи подпрыгнул Вутерих и в грязь шлепнулся. И на карачках, потеряв копье, прочь засеменил. Так, на карачках, до самого села и семенил бы, но Травстила его за пояс поймал, придержал.

Смешно это было, но никто не смеялся. От крика неистового у Книвы все внутри переворачивалось. А тут еще страшный глаз светом плевался: то синим, то алым.

И ждал Книва: вот-вот разверзнется топь – и встанет из нее страшный посланец: головой под самые облака. И так страшно было, что уже почти жалел Книва, что не пожрали его квеманские духи, как пожрали они хихикающего Нидаду. И глядел Книва на опаленный великаний шлем, и видел, что он весь какими-то шишками и наростами усеян. А на боку – таинственные руны. И трепетал Книва. И все трепетали…

– Это вместилище, – вдруг сказал Травстила-кузнец.

Все повернулись к нему.

– Ну да, не шлем это, а вместилище, – уверенно повторил Травстила. – Вон там, крышкой запечатано.

– А ведь точно, – растерянно протянул Вутерих, с четверенек поднимаясь. А бесноватый Нидада задышал часто.

Тут Вутерих, путаясь в словах – не умелец он был словеса вязать, – говорить стал:

– У боранов, племени лукавого и разбойного, – тех, что за герулами на полдень живут, – у них зерно от мышей и прочей потравы хранят в огромных горшках. И крышками закрывают. А когда потребность в зерне возникает, то открывают крышку и берут зерна из горшка, сколько надо. Так вот, видом те горшки с дивом божьим сходны. Точно вам говорю, – бормотал Вутерих, от волнения бородку в кулаке комкая.

– Чушь! – отмахнулся от Вутериха Хундила и перевел взгляд с вместилища на Книву с Нидадой.

– Точно, – поддержал Хундилу Герменгельд, брат Вутериха. – Не боранский это горшок.

Возразить на это было нечего. И вправду, не могли бораны такое диво сотворить и сюда, в топь, швырнуть. Вот если бы они ограбили или убили кого, тогда да, это на них похоже.

– И не квеманы это, – встрял рябой Хиларих. – Слишком злокозненны квеманы, чтобы что-то путное сотворить.

– Ты богов-то побойся! – рявкнул на него Герменгельд. – Башкой думай! Дар богов перед тобой, а ты, дурак, о квеманах толкуешь.