на руках, и никого, никого из близких и родных не было у нас… После сыпного тифа старалась найти себе хоть какое-нибудь дело. Приходилось слабой девочке не по силам работать. Приходилось носить воду, рубить дрова, готовить обед, смотреть за двумя маленькими детьми, но нравственно я была удовлетворена».

Следует еще сказать, что мальчики и девочки отличаются в своих сочинениях еще в двух отношениях. Первые дают более богатый фактический материал, их описания точнее и ярче, затем они гораздо больше рассуждают, а иногда и резонерствуют, вторые зато эмоциональнее и потому более раскрывают свой внутренний мир. В их сочинениях семье и родителям посвящено несравненно больше места, чем у мальчиков, которые, особенно в старших классах, иногда совершенно о них не упоминают. Кроме того, пробыв те годы, когда их братья были на фронте, дома или в учебном заведении, они грамотнее пишут и глубже вошли в школу. Резюмируя, можно сказать, что нормальная обычная дифференциация полов в период, совпадающий с прохождением через средние классы средней школы, благодаря указанным выше причинам сказывается теперь резче. Резкая разница детей младшего и старшего возраста, рассмотренная в отношении их пола, особенно сказывается в отношении к ним школы и их к ней – места, которое школа в их жизни занимает, и ее роли для них.

Дети, находящиеся в современной эмигрантской школе, в зависимости от возраста, могут быть поделены на две группы, которые можно обозначить как учащихся и доучивающихся. 10–14-летние дети, несмотря на страшные, но для многих уже, слава Богу, туманные, выцветшие и потускневшие именно «воспоминания», – уже нормальные учащиеся. Конечно, надо отбросить при этом то, что нарушает их приближение к типу нормального ребенка, а именно не только личное прошлое, но и теперешнее положение многих из их родителей, о котором они пишут. Выбитые из колеи, все еще не устроенные, живущие без перспектив, сегодняшним днем (день да ночь – сутки прочь), в непривычной обстановке, бедные, а еще более непривыкшие к бедности, не выработавшие по отношению к ней иммунитета, – они заботят своих детей, и отклики последних на это многочисленны: «папа не устроился», «мама не работает» или «теперь, слава Богу, папа зарабатывает», «нам было трудно» и т. д. Колебания в одном сочинении между «нам жилось хорошо» и «нам жилось плохо» не редки. И все же это настоящие учащиеся. Это заметно сказывается на их несравнимой со старшими классами относительной грамотности, литературности и психической уравновешенности. Можно сказать, что школа ввела их в нормальные берега [18]. В старших классах положение совершенно иное. Ученик средней школы, голодавший и скитавшийся по всей России, на глазах у которого убили его родителей, избитый и сидевший в чрезвычайке, затаивший горячее чувство мести, принявший участие в гражданской войне с целью отомстить за смерть близких, иногда расстреливавший и почти всегда не могущий этого забыть, много раз раненный, побывавший в плену у красных и бежавший от них в армию, вернувшийся в школу в тот же класс, в котором он был 7 лет тому назад, израненный не только физически, но и душевно, – не может быть приравнен к нормальным учащимся средней школы, как бы страстно сам он этого ни хотел, и как бы добросовестно он ни занимался. И можно только удивляться, что и с ними, по их собственному свидетельству, школа сделала чудеса.

Если велик результат излечивающего воздействия школы на детей, то и сознание ими ее роли для них исключительно. Роль эта многообразна и несравнима с прежней.

«Я учусь в русском реальном училище уже четвертый год, его хотели закрыть, но на счастье оно спаслось».

«Я не знаю, что бы мы делали, если бы мы не были в гимназии, – пришлось бы умирать с голоду».

«Училище – это все, что осталось у нас вдали от родины. И когда входишь в него, то чувствуешь все то родное, русское, которое вносит оно в наши души».

«Тем более мы оценили свою школу: это… для нас как бы островок родины, и, если Россия уходит в даль, – наша школа не дает совсем оторваться от прошлого».

Из материала, мной изучавшегося, возникает ряд значительных и глубоких специально педагогических проблем. Вопрос о переросших учениках, об отсутствии какой-либо грани между учениками 5-го, 6-го, 7-го и 8-го классов, т. к. зачастую даже в 5-м классе попадаются ученики старше, чем в 8-м, наглядно выявляющем расхождение неизбежно интеллектуальных школьных критериев с критериями жизни, и многие и многие другие.

В общей массе детей – распространяя на себя все то, что было сказано о старших и младших, – особняком стоят дети-казаки и кадеты. Особняком в нескольких отношениях, кое в чем имея и общие черты, кое в чем и разнясь. И те и другие – это квалифицированные жертвы революции. В этом их общее. На их долю пришлось больше, чем на долю других детей.

Если дети индивидуально пострадавших родителей ощущали, что хотя и безвинно, но их родители и они все же страдают как таковые – лично, то дети-казаки не ощущали и этого момента, они страдали как представители группы и даже территории. Дети офицеров регулярно отмечают: «мой папа был офицер, и его хотели убить», и даже больше: «и потому его хотели убить». Казаки отмечают то же, но уже вне зависимости от чина. Они живут в местностях, подвергающихся разгрому не поквартирно, а постанично.

«В 1919 году я прибыл к себе в станицу и, конечно, увидел ее не такой, какой покидал. От своего дома я увидел лишь только груды кирпича».

Свидетельства кадетов иные. Они не только связаны с преследуемой территорией – здания их корпусов обстреливались красными и зелеными (в Москве, Полтаве), – но они отчетливо ощущают, что они уже не дети «преступников», а сами «преступники». Бесконечны их свидетельства, и бесконечно эти свидетельства трагичны. Корпуса, и в том часто была причина особой тягостности судьбы их воспитанников, так же как институты, находились, как известно, далеко не во всех даже губернских городах; родители зачастую издалека привозили в них детей… 1917 г., отречение Государя, недоуменное непонимание происшедшего, октябрьский переворот, обстрел корпуса из орудий и взятие его штурмом; нежелание детей снять погоны, убийства многих из них – и старших и младших. Или поездка к родителям среди моря серых шинелей, «также» возвращающихся «по домам» и редко к ним дружественных, или бегство на Дон к генералу Корнилову, или превращение корпуса в коммунистический приют с жестокими и первобытными способами «перевоспитания». Все это налагает на детские лица особую, лишнюю,