но ничего не выиграл. Не считая меня, до финала дошли еще двадцать пять человек.

– Ну и ладно, ведь главное, что…

– Главное, что это стремно и что Тревор и все вокруг поливают меня дерьмом.

– Я ничем тебя не поливаю. Да и зачем? Это же математика, Эд. Ты же не вышел в финал конкурса по вязанию. Не хочу сказать, что вязание…

– Математика – это такая же гейская штука, как и вязание.

– Что? Ну нет, в математике нет ничего гейского.

– Кое-что есть.

– Разве Эйнштейн был геем?

– У него была гейская прическа.

Я посмотрела на твои волосы, потом на тебя. Ты улыбался, глядя на жвачку, валявшуюся на тротуаре.

– Видимо, мы, – сказала я, – живем в разных, хм…

– Ага, – ответил ты. – Ты живешь там, где три минуты равняются двумстам секундам.

– О да. Три. Четыре.

– Ну хватит, три минуты уже прошли.

Ты взял меня за обе руки, словно мы исполняли народный танец, и бодрым шагом перевел через дорогу на красный. «Двести секунд, сто восемьдесят – какая разница?» – думала я.

– Надеюсь, это она.

– Знаешь что? – отозвался ты. – Я тоже на это надеюсь. Но даже если это не…

Но едва мы вошли в ресторан, сразу поняли, что нам нужно выйти. Дело было не только в красном бархате на стенах. И не только в розовом свете лампочек, спрятанных под абажурами из красной ткани, и не только в призматических стеклянных висюльках, закрутившихся от сквозняка, когда мы открыли дверь. И не только в снующих туда-сюда мужчинах в сюртуках или в угловом столике с запасными красными салфетками, сложенными в форме флагов с небольшим изгибом для древка – флаги на флагах, и еще на флагах, и еще на флагах, – словно война закончилась полной капитуляцией противника. И не только в тарелках, на которых красными буквами было выведено «Мечта Маяковского» и нарисован бородатый кентавр, держащий над головой трезубец и поднявший одно копыто, чтобы победно растоптать всех в прах и пыль. И дело было не только в нас. Не только в том, что мы слишком молодые люди, одетые неподобающе для ресторана, ведь на нас были слишком яркие, слишком мятые вещи со слишком большим количеством молний, и к тому же наши наряды были слишком грязными, слишком затасканными, слишком нелепыми, слишком растянутыми, слишком модными, слишком откровенными, слишком повседневными, слишком спортивными и слишком неприличными. И дело не только в том, что Лотти Карсон не взглянула в нашу сторону, и не только в том, что она смотрела на официанта, и не только в том, что официант держал почти на уровне своей головы бутылку, обернутую красной салфеткой, и не только в том, что в запотевшей бутылке с блестящими капельками на горлышке было шампанское. Дело не только в этом. Конечно, конечно, дело было еще и в меню, выставленном на небольшом возвышении у двери, и в сумасшедших ценах на каждое чертово блюдо, и в чертовых деньгах, которых у нас с собой, черт возьми, не было. Так что мы вышли из ресторана – только вошли и сразу вышли, – но ты успел прихватить спичечный коробок из огромного бокала для бренди, стоявшего у двери, и сунул его мне в руку. Очередной подарок, очередной секрет, очередной повод наклониться и поцеловать меня.

– Не знаю, зачем я это делаю, – сказал ты, а я поцеловала тебя в ответ, обхватив за шею рукой, в которой был зажат коробок.

После ночи, когда я потеряла девственность, ты подкинул меня до дома, и я несколько послеполуденных часов беспокойно вертелась на кровати, но не могла уснуть, хоть и очень устала. Потом я поднялась и пошла на улицу смотреть, как солнце опускается за горизонт, – тогда я сожгла еще семь или восемь спичек. А третья ночь наступила после того, как мы расстались, и я могла бы сжечь миллион спичек, но сожгла только те, что были в коробке. В ту ночь мне казалось, что если сбросить спички с крыши, то они сожгут все вокруг и искры, вылетающие из языков пламени, спалят весь мир и всех его обитателей с разбитыми сердцами. Мне хотелось обратить в пепел абсолютно все, мне хотелось обратить в пепел тебя, хотя даже в кино это смотрелось бы плохо: слишком много эффектов, слишком зрелищно, чтобы отобразить, какой разбитой и жалкой я себя ощущала. Эту сцену нужно вырезать из фильма, даже если я тысячу раз отсмотрела ее на рабочих позитивах. Но мне все равно хочется увидеть этот огонь, Эд, мне хочется, чтобы случилось невозможное, и вот поэтому мы и расстались.

Прямо напротив «Мечты Маяковского» – словно теннисный мячик отскочил от одной стороны стола и ударился о другую – есть сувенирный магазин: там мы прятались за заставленными всякой всячиной полками, дожидаясь, пока Лотти Карсон выйдет из роскошного ресторана, чтобы выследить, где она живет. Не могли же мы просто так слоняться по улице – иначе мне нечем объяснить, зачем мы зашли в магазин, которым владеют вечно угрюмые старухи-двойняшки, торгующие дорогой яркой лабудой. Люди скупают всю эту дребедень и дарят на дни рождения, потому что не знают друг друга достаточно хорошо, чтобы найти что-то действительно нужное. По крайней мере, эту камеру, Эд, ты совершенно точно купил в сувенирном магазине. Я разглядывала заводные игрушки и замызганные открытки, а ты снизу вверх смотрел на подвесные фигурки и наконец высказал то, что было у тебя на уме:

– Я больше не знаю таких девушек, как ты.

– Что?

– Я сказал, что больше не знаю…

– Что значит «таких, как я»?

Ты вздохнул, улыбнулся, пожал плечами и снова улыбнулся. Вокруг твоей головы вращались серебряные блестящие звезды и кометы, словно мы были в дурацком мультике, и я тебя стукнула.

– Выпендрежниц? – ты начал перебирать варианты.

Я стояла прямо перед тобой.

– Я не выпендрежница, – возразила я. – Вот Джин Сабинджер – выпендрежница. Коллин Пейл – выпендрежница.

– Да ведь они чокнутые, – сказал ты. – Постой, они ведь не твои подруги?

– А если мы дружим, скажешь, что они не чокнутые?

– Тогда я прошу прощения за эти слова, – сказал ты. – Наверное, я имел в виду, что ты очень умная. Даже тогда на вечеринке ты не знала, что мы проиграли. А мне казалось, что об этом знают все.

– Я даже не знала о самой игре.

– Еще и фильм этот, – ты покачал головой и как-то странно выдохнул. – Если бы Трев узнал, что я его посмотрел, он решил бы… Понятия не имею, что бы он решил. Это ведь гейское кино, при всем уважении к твоему другу Элу, без обид.

– Эл не гей, – сказала я.

– Этот парень испек кекс.

– Его испекла я.

– Ты? Без обид, но получилось ужасно.

– Весь смысл, – сказала я, – и был в том, чтобы кекс получился горьким, а не сладким, таким же ужасным, как и вся вечеринка в честь горьких шестнадцати.

– Его никто не ел, без обид.

– Не надо говорить «без обид», – сказала я, – если сообщаешь обидные вещи. Эти слова ничего не меняют.

Ты наклонил голову, Эд, и посмотрел на меня, словно подслеповатый щенок, недоумевающий, почему на полу лежит газета. Тогда мне это казалось милым.

– Сердишься? – спросил ты.

– Нет, не сержусь, – ответила я.

– Вот поэтому ты и особенная. Не могу объяснить. Ты совсем не такая, как другие девушки, только без обид, Мин, ой, прости.

– А как себя ведут другие девушки, когда сердятся? – спросила я.

Ты со вздохом провел рукой по волосам, как будто на тебе была надета бейсболка и ты хотел повернуть ее козырьком назад.

– Ну, они не целуют меня так, как ты. То есть они вообще меня не целуют, а когда рассердятся, перестают со мной разговаривать, складывают руки на груди, дуются и уходят к подружкам.

– А ты что делаешь?

– Покупаю им цветы.

– Дорогое удовольствие.

– Ну да, и это еще одна твоя особенность. Другие девушки не стали бы покупать билеты в кино, как это сделала ты. За все плачу я, ну или мы ссоримся, и мне снова приходится покупать им цветы.

Признаюсь честно, мне понравилось, что мы не пытались сделать вид, словно других девушек не существует. По коридорам колледжа ты всегда ходил с девицей, висящей у тебя на шее, как бесплатное приложение к рюкзаку.

– Где ты покупаешь цветы?

– В магазине за колледжем или, если там цветы несвежие, в «Саду земных наслаждений».

– Рассуждаешь о свежести цветов, а еще называешь Эла геем.

Ты тут же густо покраснел, как будто я отхлестала тебя по щекам.

– Вот об этом я и говорю, – сказал ты. – Ты очень умная и говоришь заумно.

– Тебе не нравится, как я говорю?

– Я просто к такому не привык, – ответил ты. – Это для меня в новинку, как, к примеру, острое блюдо или что-то в этом роде. Как будто я решил попробовать еду из Какого-нибудь-стана.

– Понятно.

– И мне понравилось, – сказал ты. – По большей части.