– Завещанье-то сие пресловутое видел кто, нет? – пробормоталгенерал-фельдмаршал Сапега самым краешком растянутых в судорожной улыбке губ. –Я от постели умиравшей государыни не отходил, и никакого завещания не видел, иничего от нее не слышал!

Слова его едва можно было различить в грохоте музыки инепрестанном шуме голосов, однако стоявшие близ него канцлер Головкин,наставник императора Остерман да князья Дмитрий Михайлович Головкин и АлексейГригорьич Долгоруков в совершенстве усвоили искусство слышать то, что непредназначалось для чужих ушей, и беседовать таким образом, что стороннемунаблюдателю и в голову не взошло бы, будто здесь царит не молчание, а идетоживленный разговор людей, чье благополучие и даже сама жизнь оказались подугрозою.

Чертов Алексашка! Вот уж любимец фортуны!

Хотя после смерти императрицы все сложилось вроде бы так,как того желала старая знать: на престол взошел сын царевича Алексея Петровича,– но все же и не совсем так, ибо обязан он был этим беспородному Алексашке,который, первое дело, убедил Екатерину назначить своим наследником вовсе чужогоей Петра, а не кого-то из дочерей родимых, ну а во-вторых, уже до такой степениприбрал к рукам юного императора, что даже перевез его из дворца в свой дом подпредлогом, что неприятно, дескать, оставаться во дворце, где еще недавноскончалась императрица. Мальчишка уже и называл Меншикова батюшкой! Долгоруковедва не плюнул с досады на мраморные полы бальной залы, да сдержался: пока чтохозяин этих зал и всего этого дома на Васильевском острове (им же самимпереименованным в Преображенский), более напоминающего кирху, чем жильерусского барина, в силе, да в какой! Лучше поостеречься да погодить… смолчать…

Пошарив глазами в толпе, Алексей Григорьевич отыскал сына.От сердца отлегло при взгляде на этого высоченного красавца сдобродушно-веселым лицом. Стоявший рядом с Иваном сын Меншикова Александр (ихобоих приставил светлейший к юному императору) казался невзрачным, несмотря наспесивое, высокомерное выражение. Ну что ж, Меншикову-меньшому было от чегозадирать нос: в свои тридцать-то лет он уже имел должность обер-камергера, чингенерал-лейтенанта и орден Андрея Первозванного!

– Глядите, – пробулькал над самым ухом Долгорукова, с трудомсдерживая смех, Сапега, – этот-то… Александр Александрыч… и лентуЕкатерининскую ко всем своим регалиям прицепил. Но вроде бы орден св. Екатериныдо сих пор давали одним только женщинам? Или я не прав?

– Прав, прав, – усмехнулся Долгоруков, и к нему вернулосьблагорасположение духа.

– А ваш хорош… хорош! – пробормотал Сапега. – Далеко пойдет,помяните мое слово! Я в таких вещах не ошибаюсь.

Да, Сапега не ошибался. Иван Долгоруков, писаный красавец, ивпрямь пошел далеко: едва не стал шурином императора, но кончил жизнь свою наплахе в страшных мучениях. Но этого, понятно, Сапега не мог знать: сие вообщеникому еще, кроме звезд, не было ведомо; просто он своим пронырливым польскимнюхом мгновенно уловил, что хотел бы сейчас услышать собеседник, – и сказалэто.

Понятно, Долгоруков не мог не ответить добрым словом, темпаче что в залу вошел невысокий, но статный и изящный, как танцор, ПетрСапега-младший, и его безукоризненно красивое лицо (всегда, впрочем, казавшеесямедведю Долгорукову несколько бабоватым) делало правдоподобной всякую, дажесамую преувеличенную лесть ему. Долгоруков не пожалел восхвалений для Петра,однако он перестал бы быть самим собою, когда бы не капнул в эту огромную бочкумеда хотя бы малой толики дегтя, а потому как бы между прочим, рассеянномолвил:

– Помнится мне, нынешняя невеста государева некогда вашегопрекрасного сына весьма жаловала! Ежели она пошла в батюшку, то ее мстительнаянатура еще скажется!

У Сапеги сжалось сердце: чертов Долгоруков угодил в самоебольное место! Но политесный поляк и виду не подал, что собеседник лишь облексловами его собственные опасения.

– А может, наоборот, все станется, – выдавил он сквозьуголок рта. – Говорят, первая любовь не забывается! Впрочем, я фаталист и верю:все, что ни делается, – к лучшему. Мне сия помолвка всегда была как нож посердцу, не люблю выскочек!

Долгоруков внутренне хихикнул, вспомнив, кем была некаяМарта Скавронская да и, если на то пошло, ее племянница Софья, на которойфельдмаршал Сапега в конце концов женил эту сахарную куколку, своего сына,однако благоразумно смолчал.

– Положа руку на сердце, – продолжал Сапега, и впрямь прижавк этому месту унизанные перстнями тощие пальцы и устремив на собеседникапрозрачный взор своих лживых глаз, – я и сам мечтал порвать с Меншиковым всякиесношения, особливо когда узнал, что за младшую дочь его, Александру, сваталсяпринц Ангальт-Дессау, а его высококняжеская светлость, вообразите, отказал емупод тем предлогом, что мать жениха слишком низкого происхождения: она была дочькакого-то аптекаря. Слишком низкого происхождения! – повторил Сапега снепередаваемым выражением, в котором отобразилось его отношение ксверхъестественной карьере Алексашки: от нищего уличного торговца довсесильного временщика, богатейшего среди людей своего времени.

– Славная шутка! – буркнул рассеянно Долгоруков, которыйслышал об этом уже раз шестнадцать. – Шутка на славу! – И он ткнул собеседника,готового разразиться новой тирадой, в бок локтем: возвестили о прибытиимолодого государя!

С его появлением, чудилось, свечи загорелись ярче и музыкаударила громче – так оживилось все вокруг. Не от отца – угрюмого Алексея, а отдеда – великолепного Петра – унаследовал этот одиннадцатилетний отрок, видом иростом более похожий на пятнадцатилетнего юношу, свое непобедимое, дерзкое,почти назойливое обаяние, которое заставляло окружающих трепетать враз отрадости, что упал на них взор царя, – и от страха, что взор этот упал на них. Привиде его особенный смысл приобретала пословица: «Близ царя – что близ огня».«Близ смерти», – говорят некоторые наимудрейшие люди… Он был мальчик еще, иосновной чертой его натуры было ничем не подавляемое, буйное, непомерноесвоеволие. Как если бы, провидя свою раннюю кончину, он норовил схватить ипопробовать все, до чего только могли дотянуться его слишком длинные даже приего росте руки (наследственная черта!) – руки загребущие, как говорят в народе.И он хватал, хватал этими руками все подряд: жизнь людей, радость, страну своюогромную, абсолютную власть, – хватал, вертел, рассматривал со всех сторон,пытаясь понять, как же это устроено, – и чаще всего отбрасывал, безнадежноизломав. Он был дитя, получившее в качестве погремушек и бирюлек великую державу.

* * *