Катерина ответила:

– Пожалуйста, проходите!

Старуха вошла в комнату, оглядела стены и вновь повторила:

– Боже мой… Боже мой… – Она говорила четко, кругленько, широко разевая рот, как будто через непрошеный смех или зевоту. – Как часто я сюда забегала! И как же интересно здесь было!

– А куда же делись остальные жильцы этой квартиры? – спросила Катерина.

– Они получили другое жилье в разных районах Москвы.

– Кому досталась эта часть коммуналки?

– Недолгое время здесь располагалась контора. Потом въехала семья дипломата. Но мы их не видели, они жили и работали за границей. Ну а в последние годы сюда вообще никто не заглядывал. Не помню, чтобы дверь квартиры хоть раз открывалась.

– Значит, вы не бывали в этой части квартиры с пятьдесят второго года?

– Представьте, каково мне снова здесь оказаться, – растроганно прошептала старуха. – Когда мы вселились сюда, мне было пять лет. – Она подняла руку и провела по щеке.

Катерина сказала:

– Я очень вас понимаю…

– Знаете, – старуха доверчиво подняла глаза. – Теперь я каждый день вспоминаю свое детство. Кажется, это было самое сладкое, самое хорошее время. По ночам думаю: хоть бы одним глазком заглянуть. Хоть бы раз побывать там. Увидеть нашу комнату, маму, отца, себя маленькую… – Инна Михайловна вытерла слезы. – Какое доброе, хорошее было время! Какие люди меня окружали! И как жаль, что все это прошло!

– В моей жизни было нечто похожее. Мы жили в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге…

– Для меня этот город навсегда останется Ленинградом, – вставила Инна Михайловна.

– Мне тогда не нравилось занимать очередь в ванную. А в туалет вообще невозможно было попасть. – Катерина вдруг улыбнулась. – Хотя в чем-то вы правы, времена были хорошие.

– Детство… – Инна Михайловна по-дружески взяла Катерину под руку. – Идемте ко мне. Чаю попьем, угощу клубничным вареньем.

Десятая квартира была намного меньше девятой, но Катерину поразили чистота и какой-то особенный, девичий уют ее комнат, строгость кухни, где стоял старинный буфет, а стены от пола до потолка покрывал белый нарядный кафель.

Они сели за стол с настоящей льняной скатертью, где на деревянном кружке стоял медный чайник. Старуха налила в него воду и поставила на газовую конфорку.

Катерина спросила:

– Скажите, а для чего на дверях комнат со стороны коридора были засовы?

– Засовы? – удивилась Инна Михайловна. – Этого я не помню. Возможно, не обращала внимания. Где именно?

– Например, на первой двери справа.

– Там проживала семья известного кардиолога, профессора Леонтия Яковлевича Белоцерковского. – Старуха поставила на стол две тонкостенные чашки костяного фарфора. – Мне так давно хотелось об этом повспоминать. Да не с кем было поговорить. – Она спохватилась: – Я не задерживаю вас? Вам никуда не надо идти?

– У меня много времени, – успокоила ее Катерина.

– И вы будете слушать бредни полоумной старухи? – улыбнулась Инна Михайловна.

Она надолго задумалась, уставившись на дребезжащую крышечку закипевшего чайника.

Я помню зимний солнечный день, когда приехал отец.

Наш двор был завален сугробами: таким белым снегом, что до боли в глазах. Мы с мамой шли по тропинке среди высоких сугробов, а навстречу к нам бежал мой отец. Высокий, стройный, в шинели, схваченной ремнем портупеи. Мы не виделись больше года. Шла война, он служил во внутренних войсках и был комендантом Подольска.

Папа взял меня на руки, обнял и крепко поцеловал маму. По дороге домой она рассказала, что наш дом разбомбили, мы переехали в соседнее здание и заняли свободную комнату, хозяева которой были в эвакуации. Два месяца назад они возвратились, и весь наш скарб, включая диван с двумя откидными тумбами, вынесли из квартиры.

– Теперь мы живем в подъезде под лестницей, – сказала мама, как будто в этом не было ничего, о чем стоило беспокоиться.

Мне никогда не забыть отцовское лицо, когда он увидел наш угол под лестницей: диван и ржавую печь, которую топили дровами из досок. Их, кстати, было трудно найти. За войну в Москве сожгли все заборы.

Мама хотела согреть чаю, но отец ушел и вернулся только под вечер. Тогда я впервые услышала слово «ордер». Потом мама рассказывала, что папа явился в комендатуру и потребовал, чтобы его семье дали жилье.

Наш диван погрузили в машину, меня с мамой посадили в кабину, и мы поехали по заснеженным московским улицам. Полуразрушенные, разбитые бомбежкой здания в сумерках казались могильными памятниками. Над крышами уцелевших домов вились дымки. Их вместе со снегом сдувало с крыш порывистым ветром.

Скоро мы приехали на Мясницкую. Отец забрал меня из кабины и понес к подъезду. Помню, как резко взвизгнула разбухшая дверь, и мы втроем, вместе с мамой, вошли в парадное. На лестнице была темнота.

Когда поднялись на второй этаж, отец позвонил в дверь. Нам открыли, и мы оказались в длинном коридоре с тускло горящей лампочкой. Там пахло нафталином, непросохшей одеждой и калошной резиной. Все без исключения двери были открыты. Коридор уходил в противоположный конец квартиры, откуда доносился прогорклый запах жареной рыбы. Еще оттуда пахло газом и хозяйственным мылом. Там была кухня.

Мы двинулись по коридору. Кухня была большой, как мне тогда показалось, размером с два школьных класса. По одной стене стояли четыре газовые плиты. По другой – столы. В одном углу сушилось белье, в другом были две чугунные раковины с торчащими из стены водопроводными кранами.

На кухне хлопотали одни только старухи. Все – седые, чистенькие, в белых кофтах, темных юбках и трикотажных жакетах. Отставив шкворчащие сковородки и кипящие чайники, они окружили нас и стали расспрашивать.

– Новые жильцы?

– По ордеру?

– В дальнюю комнату?

Отец показал ордер и спросил, где находится эта самая комната. Ему указали. Пока мы шли по коридору обратно, за нами, шаркая, бежала старушка и что-то неразборчиво лопотала.

Для себя я сразу же назвала ее Белой Бабушкой, потому что у нее были седые волосы с прической «под полечку», а на плечах лежала белая шаль.

Она все бежала за нами и что-то лопотала, лопотала…

Когда мы дошли до комнаты, нам удалось понять, что она проживала здесь со своей компаньонкой, на которую был оформлен ордер, но та умерла.

– Мне некуда идти… Другого жилья у меня нет… – Сказав это, Белая Бабушка заплакала, уткнувшись в концы своей белоснежной шали.

Мама развернула ее к себе и строго сказала:

– Мы с дочерью два месяца жили в подъезде под лестницей. Неужели вы думаете, что я выгоню на улицу пожилого человека?