Он любил её за то, что она была молода и красива. За то, чтоона была одержима своей работой. За то, что им всегда было интересно вместе. Зато, что она так понимала его. А за её яблочный пирог можно было запросто отдатьполовину жизни.

С ней не надо было делать вид, будто до неё ничего несуществовало. Ни любви, ни счастья. Она никогда не пыталась залезть к нему вдушу, вытеснив оттуда всё остальное. Она любила его и любила всё то, что былодорого ему. В отличие от всех остальных девушек, которых он встречал послеаварии.

Аварии, в которой погибла его жена.

Её фотографии всюду расставлены в этом небольшом домике,прямо на берегу моря, между Ялтой и Алуштой.

Её вещи лежат тут нетронутые.

Он специально, спустя эти ужасные три года, вернулся сюда неодин.

Не одному легче.

Он приехал с молодой женой. В свой медовый месяц.

Она любила его за все. За эту тягу к жизни, за сильныйхарактер, за юмор и то неуловимое, чему трудно найти название, но что такпривлекает женщин в мужчине – что-то особенное, что-то очень мужское, оченьнадёжное, честное и открытое.

Она любила в нём даже то, что он не спрятал на чердакефотографии своей погибшей жены и не выкинул вещи. Она это понимала. Онасчитала, что, раз он не предал её даже после смерти, значит, её, живую илюбимую, не предаст никогда. Однажды, ворочаясь в постели от невозможностизаснуть, пока его нет рядом, она даже представила себе, что умерла. И он хранитвсе её картины, и её мольберт, и кисти. И целует её фотографии. И от этого ейстало так хорошо и приятно, что она даже заснула.

Она любила его писать. Нанося на холст мазок за мазком, онакак будто изучала его, открывала для себя заново, и то, что она открывала, ей очень,очень нравилось.

Она любила работать по ночам.

В этом домике, в который они приехали, ночи были тёплыми исветлыми. Светлыми от миллиардов звёзд, усеявших небо. Тёплыми – от тепла еёмужа.

– Любимая, я с самого утра отправляюсь нарыбалку! – Он стоял в дверях, довольный, как мальчишка, и размахивалспиннингами, которые притащил из сарая. – А сейчас я пойду и проверюлодку.

Он поцеловал её в шею, и она, как обычно, тихонькомурлыкнула.

Ему очень нравилось, как она это делает. Чтобы услышать ещёраз, он поцеловал её снова.

– Мур-р-р, – проговорила она, улыбаясь.

– А что будешь делать ты?

– Писать. Осталось всего несколько недель. Мур-р-р.

Всего несколько недель осталось до выставки. Её первойперсональной выставки.

Такое важное, может быть, самое важное в жизни событиесовпало с её медовым месяцем.

Поэтому она собиралась очень много работать. Работать илюбить – больше ничего.

А он – любить и ловить рыбу. К рыбалке его пристрастилажена. Лет десять назад. Она могла часами сидеть в лодке, уставившись напоплавок. Так они и сидели. Вместе. Разговаривать не желательно. Смотреть –можно. Он так и помнит: зеленоватая гладь моря, небо, на котором уже нет звёзд,но ещё нет солнца, и они смотрят друг другу в глаза, и глаза их, зеленоватые,как море, улыбаются друг другу.

Обычно её улов был больше. Но он не обижался. Он говорил:зато его – вкусней.

Он стоял по щиколотки в воде и держал в руках удочки. «Её»удочки.

Её удочки были у него в руках. А её не было. Сердце сжалось,как спортсмен, который сгруппировался перед ударом.

А он стоял и привычно ждал, когда боль пройдёт.

Он не бегал от боли. Он не прятал её удочки. Он считал, чтоэта боль – это та малая дань, что он может отдать её памяти.

«Ну что, сегодня я поймаю больше тебя», – мысленно онсказал это и мысленно ей улыбнулся.

Он понял это давно: если иногда с ней разговаривать, значит,не признавать тот факт, что её нет. Её же не может не быть вообще. Она где-товсё равно есть. А раз она где-то есть, он не может не считаться с этим, неможет жить дальше, как будто её никогда и не было.

Он не предал её даже в морге. Её тело не обмывали чужиелюди. Он не позволил это.

Моторная лодка быстро понеслась навстречу закату.

Она решила писать акварелью. Поставила лист на мольберт.

Иногда сюжеты картин она обдумывала несколько дней. Иногда –несколько недель.

Сегодня она посмотрела на пустой лист бумаги и внезапнопоняла, что хочет писать что-то другое. Совсем другое.

Рука сама потянулась к кисти, захватила на кончик краску,перенесла на палитру, добавила ещё одну, ещё, предметы вырисовывались самисобой, композиция выстраивалась в голове, она видела её так чётко, словно этоуже было в её жизни, просто она забыла, но мозг, память припрятали тот день дляподходящего случая. И вот этот случай наступил. Никогда ей не работалось таклегко.

– Дорогая! – Он подошёл совсем неслышно. Или этоей показалось?

Ещё пару мазков, и она ему ответит.

– Дорогая! – повторил он ещё раз, дурачась.

– Мур-р-р… – спохватилась она.

– Что пишешь?

Он любил её картины. В них всегда было столько жизни! Истолько света, и столько правды…

– Не хочу говорить. Увидишь. Но…

– Это дорога?

– Да, она будет делить картину на две части: и поцвету, и по свету, и по смыслу. Добро и зло. Понимаешь? Хорошее и плохое.

– Понимаю. А что на дороге?

– Пока не знаю. Это не важно.

Она приготовила его любимый яблочный пирог. Она привезла ссобой муку и всё необходимое для пирога. Он не мог прожить без него даженесколько дней.

Он говорил, что на самом деле не мог прожить несколько днейне без пирога, а без неё. Она ему верила. Потому что это была правда.

Она накрыла стол на улице. Он откупорил бутылку вина.

Волны играли друг с другом, и было так уютно сидеть инаблюдать за ними.

Они сидели, взявшись за руки.

Конечно, после того, как пирог был доеден до последнейкрошки.

– Спокойной ночи, дорогая.

– Спокойной ночи, любимый. Мур-р-р…

Она не могла спать, если не слышала рядом его дыхания.Совсем рядом. Настолько, что их дыхания могли обниматься друг с другом истановиться единым целым.

Когда он ушёл на рыбалку, она вернулась к мольберту.

Картина была почти дописана. Вся её правая часть былавыполнена в светлых тонах, солнце грело невиданных расцветок цветы, животныеулыбались друг другу. Нижняя часть картины была очень тёмной. В ней еле-елеугадывались очертания людей, и выражения их лиц были или зловещими, илиобречёнными.