Допустим, завтра я иду в цех, а сегодня было такое.

В столовой давали продуктами. Я пошла посмотреть, хоть мне и было не сильно надо.

На подходе мне услышалось, что женщины рассуждают про макароны. Я, конечно, макароны видела. И в магазине, и в столовой на раздаче видела тоже — вареные. Дома у нас макаронов всегда не было. Потому что если у кого дома ели макароны с магазина, а не свою лапшу, того соседи и знакомые осуждали. Хорошая хозяйка подобного не допустит. А государство ж макароны делало. Получается, для кого-то ж макароны были намеченные. Женщины и рассуждали, что, может, взять. Тем более что макароны, считай, давали в руки зазря.

Макароны случаем намочились водой или чем — кухня ж, теснота. Потом, конечно макароны высохли опять, а получились уже не такие, не какие были. Которые стали комом, женщины брали в хозяйство — и курам покрошить, и намешать тоже хорошо. А были и не комом, а вроде с пятнами. По правде, не сильно-сильно, а так — ця́точками.

Другой скривится, а люди — нет! Не выкидать же еду! Допустим, начальство могло тихо списать по актам и взять себе домой, а не списало.

Конечно, я стала рядом с другими. Как пришла моя очередь — я сказала, что спасибо, и взяла с полкило макаронов. Давали без денег, а на весах вешали — отчетность, так потому.

Надо понимать.

Я пришла домой и начала варить макароны. Мне люди раньше пояснили, так я накипятила воду в чугуне, давай кидать макароны. Кинула, сколько само по себе взялось. Посмотрела глазами, так получилась одна вода. В эту самую секундочку макароны для меня увиделись не как макароны, а как лоза. И цяточки увиделись, как на лозе. А это ж была не лоза, а макароны.

Да.

Я не хотела себе жалеть и опять кинула жменю. Я ж не знала, что с макаронов вываривается сильно-сильно больше, чем было. Я ж думала, что не сильно.

Получилось, что я кинула все-все.

Мне раньше пояснили, что надо варить полчаса. Я сама себе решила, что буду мешать ложкой и пробовать на твердость. Оно ж должно быть мягкое, может, про полчаса люди напутали или сказали, чтоб проявить свое.

Полчаса идут и идут, я пробую и пробую. И все макароны мне твердые. Аж пока не стали мягкие, как клей с муки, когда мы с мамой клеили окна на зиму. Только я уже накушалась твердого. По правде, натолкалась. И получилось у меня в горле — вроде я варила не макароны, а лозу, и она мне поперек и поперек. И Мурзенко мне уже был поперек, хоть тачка его теперь у меня оставалась в прошлом, я ж шла в ученицы, а не куда.

И так мне захотелось, чтоб я этих макаронов всегда на свете не кушала! Так захотелось! А назад же не плюнешь — меня не приучивали, чтоб еду переводить. Я себе решила, что пускай уже в животе макароны сами по себе доходят до хорошего места. И что так я макаронам даже еще обидней дам бой.

В эту самую секундочку я вспомнила про свою мечту.

Утром я написала заявление на лозовой и по-хорошему попросила, чтоб меня сняли с всех-всех учетов и уволили по моему желанию в один день. Конечно, мне как сироте пошли навстречу. Я сказала спасибо. И Мурзенке сказала спасибо, чтоб он не подумал про я не знаю что. Пускай.

Я наметила для себя ресторан при нашем вокзале.

У меня лицо само по себе красивое. Носик, конечно, подгулял, а красота от моего носика ни чуточку не спортилась. Мне про это многие люди говорят. Потому что у меня глаза большие и серые, с ресницами — такими-такими, лоб у меня тоже — не как бывает, а ровный, и щеки не торчат, и губы вроде вырезанные, и цвет у них под вишню, а кожа у меня вроде бархата — и на лице тоже.

Про бархат — это я рассказываю не от себя. Я всегда не выхваляюсь, а повторять человеческую правду — это ж никому не стыдно. Волос у меня — не весь черный, а с рыжиной, густой и кольцами-кольцами. И плечи, как у панночки, в разворот. И ноги-руки прямые, а не тоже, как бывает у людей, кривые. Я сильно не люблю, когда руки возле локтей с вывертом, или бывает, что живот или что задница растет от самого-самого колена, или что пальцы обрубками, или что шея. У людей же много что бывает. Я и не осуждаю. Люди сами по себе не виноватые. У меня рост в вышину красивый-красивый, не как у хлопцев, а высокий тоже. Люди ж бывают и карака́тые.

Когда мама Тамара умерла, Фрося рассказала мне про деньги. Я ж уже говорила. Так я решила, что когда-то куплю с этих денег материю и пошью у дорогой портнихи. Я и купила, и пошила. Допустим, у меня через месяц восемнадцать лет, а я — раз! — возьми и пошей. Я ездила на автобусе аж на другой конец Чернигова — к известной портнихе. Портниха Симкина Любовь, улица Коминтерна, дом двадцать один. Я и раньше шила, а не такое.

Портниха Симкина пошила хорошо. Пошилось такое — юбка, два платья и сарафан тоже. Юбка получилась шерстяная черная, под поясок, я попросила, чтоб поясок сильно-сильно затужи́ть. Одно платье — шерстяное зимнее, рукав три четверти, бутылочное, и одно платье летнее — в клетку, веселенькое, тоже под поясок, сарафан пошился сам по себе простой, не простой, как ходят в селе, а модный. Я еще когда материю несла, мечтала, что под платье куплю настоящую комбинацию. С кружавчиком на все-все груди. У меня раньше носилась, как у других, — рубашка с полотна. Хоть полотно и тонкое, а полотно. Это разница. Была у меня и с батиста тоже, на шлейках, а не как рубашка. Мне Фрося подарила с своим поздравлением на шестнадцатилетие.

Портниха, когда еще мерку с меня снимала, хвалила мне фигуру. Я сказала портнихе спасибо.

Взяла портниха дорого, а мне не жалко. Я себе наметила, что на себя жалеть всегда не буду.

Да.

Пальто у меня не было. По правде, было, а не хорошее. Считай, что обносок, еще и перелицованный. Я себе наметила, что пальто пошьется потом. Туфли тоже купила, в Киев поехала и купила — на каблучке, черные. За черными лучше следить, и подмазать можно, и все-все. И сумочку в Киеве купила — носить ручками на руке возле локтя́. У нас в Чернигове некоторые женщины так носили. Я в кино тоже видела, и в журнале.

Я про ресторан.

Была осень. Я пошла устраиваться в шерстяном платье, в туфлях. Я про пальто придумала так — в двери зайду, пальто скину на руку, никто и не посмотрит. А посмотрит на платье и на туфли, на мою фигуру и на лицо тоже.

Прихожу на улицу Вокзальную, дом один. И иду с того хода, который от ресторана сзади. Оно ж видно — и ящики, и мужчины рядом перекур делают, и женщины ведра носят, а сами одетые в белых халатах и в фартуках тоже.

Я еще на подходе пальто скинула — и — раз! — в двери. Никто на меня и не глянул.

Я — дальше.

Вижу — на двери написано, что «директор».

Я постучалась два раза. Получилось, что тук-тук.

Женским голосом оттуда позвалось:

— Заходьтэ!

Конечно, я зашла.

Даже удивилась, что получился закуток-закуток, стол тоже, на столе поставлена пишмашинка. На стуле было пустое место.