о такой роскоши, как отдельная ванна). Место, где жила мисс Ричман, тоже было своего рода гетто, но гетто зажиточное. Западный фланг Центрального парка и отходящие от него боковые улицы стали богатым немецко-еврейским жилым районом. С появлением пассажирского лифта в Верхнем Вестсайде было построено множество высоких, внушительных многоквартирных домов с громкими названиями, такими как Chatsworth, Langham, Dorilton, Ansonia, а предлагаемые в них квартиры были, как правило, просторными, с высокими потолками, видом на город во всех направлениях и множеством комнат для прислуги. Христианская аристократия Нью-Йорка еще могла предпочесть свои таунхаусы в Верхнем Ист-Сайде, но немецко-еврейская элита города, исторически не склонная вкладывать деньги в недвижимость, предпочитала жить в квартирах. (Только много лет спустя в Верхнем Ист-Сайде стали строить роскошные многоквартирные дома).

По адресам, подобным адресу Джулии Ричман, жили семьи, которые сами были бедными иммигрантами чуть более чем за поколение до этого, но теперь ходили в шляпах и фраках в свои офисы на Уолл-стрит. В годы Гражданской войны и после нее бывшие сельские разносчики совершили великий переход в банковское дело, розничную торговлю и производство. Их имена — Гуггенхайм, Леман, Штраус , Сакс, Альтман, Лоеб, Селигман. В течение многих лет эти маленькие семейные узелки переплетались друг с другом, и к началу 1900-х годов они представляли собой плотную сеть двоюродных и троюродных братьев и сестер. Внутри группы, разумеется, существовало расслоение. Немецкие евреи франкфуртского происхождения считали себя выше евреев Гамбурга, а евреи Франкфурта и Гамбурга считали себя выше евреев Мюнхена или других южных районов. Селигманы считали себя лучше Штраусов, поскольку Селигманы стали международными банкирами, в то время как Штраусы из Macy's остались «в торговле». Гуггенхаймы, швейцарские евреи, представляли собой проблему. Они были самыми богатыми из «толпы», но в социальном плане считались несколько бестактными. Семья Джулии Ричман вполне определенно принадлежала к этой небольшой группе, которая называла себя «сотней», чтобы отличаться от христианской «четырехсотки» миссис Уильям Астор. Кроме того, все сестры Джулии заключили соответствующие группе браки: Эдди Ричман — с Альтманом, чья семья владела лучшим универмагом Нью-Йорка, а Берта Ричман — с Проскауэром, чья семья состояла из видных юристов.

К 1906 году разделительная линия между «верхним Ист-Сайдом» (немецкие евреи) и «нижним Ист-Сайдом» (восточноевропейские евреи) стала источником сильных переживаний, а Джулия Ричман и по манере поведения, и по внешнему виду была очень высокогорной. Предполагалось, что именно этим объясняется ее повышенное внимание к дисциплине и правильности, а также ее привычка вмешиваться в дела, например, полиции, которые раньше считались не относящимися к компетенции школы. Лилиан Уолд, по крайней мере, казалась сочувствующей самым насущным потребностям жителей Ист-Сайда. Джулия Ричман, похоже, была больше заинтересована в том, чтобы заставить жителей Ист-Сайда соответствовать ее собственным строгим стандартам, навязать им свои возвышенные ценности, изменить веками сложившийся образ мышления, зрения, жизни, бытия.

Все осложнялось еще и тем, что нижний Ист-Сайд стал в Нью-Йорке чем-то вроде модного дела. Богатые христианские дамы, такие как миссис Оливер Х. П. Белмонт и мисс Анна Морган (сестра Дж. П.), в собольих платьях совершали вылазки в Нижний Ист-Сайд, чтобы оказать христианскую благотворительность «бедным, достойным евреям». К этим «леди Баунтифул» относились с недоверием и подозревали, что они являются миссионерами, стремящимися обратить евреев в свою веру, и Джулию Ричман в ее шарфе из каменной куницы трудно было отличить от одной из них.

Подозревали также, что ее усилия, направленные на повышение уровня жизни, как и усилия ее семьи и социального окружения, были корыстными и основывались, по сути, на неловкости. Восточноевропейские евреи были особенно чувствительны в этом вопросе, и не без оснований. Ценности Джулии Ричман воспринимались как ценности богатых людей, и казалось, что она пытается навязать свои представления голодным массам, у которых, по их собственным представлениям, уже были вполне приемлемые стандарты, которые они не считали нужным менять. Ворвавшись в их среду со своими заявлениями о важности чистых ногтей и уроками о том, как делать реверансы, эта женщина из верхнего города не только пришла с вражеской территории, но и стала символом капитализма — силы, которая традиционно угнетала, а не возвышала бедных. Она жила на улице, которую уже называли еврейской Пятой авеню.

Ко всему прочему, она представляла ту форму иудаизма, которую восточноевропейцы не совсем понимали и не были готовы принять. На самом деле она исповедовала религию, сильно отличающуюся от их религии. Еще в 1845 г. тридцать три молодых немецко-еврейских иммигранта, прибывших на Манхэттен всего за несколько лет до этого, объединились для создания реформистской общины, которую назвали Эммануэль. Сам термин «реформат», конечно же, указывал на то, что эти немцы считали, что в традиционном иудаизме есть что-то, что нуждается в обновлении и исправлении. Реформация зародилась в Германии, но расцвела в США, где она рассматривалась, по крайней мере, немецко-американскими евреями как необходимый шаг на пути к ассимиляции в американскую культуру.

Реформистский иудаизм преподносился как «господство разума над слепой и фанатичной верой», но на самом деле он представлял собой новое господство Америки над Старым Светом. Среди изменений, за которые выступал реформизм, было то, что культовые здания больше не назывались синагогами, а именовались храмами. Основной день богослужения был перенесен с субботы на воскресенье, чтобы соответствовать религиозным привычкам американского большинства. Из порядка богослужения практически исключалось использование иврита в пользу английского языка. Кошерное ведение домашнего хозяйства было признано архаичным и непрактичным, а также неамериканским. (Великий американский лидер реформистского движения, раввин Исаак Майер Уайз, шокировал евреев Цинциннати, устроив банкет, на котором среди деликатесов были креветки и раки). Действительно, в новых реформистских храмах с их кафедрами, скамьями и люстрами, где женщины в головных уборах поклоняются вместе с мужчинами без головных уборов, а не в отдельных занавешенных галереях, атмосфера зачастую была неотличима от атмосферы американской христианской церкви. Строго правоверные, соблюдающие кошерность русские, поляки, литовцы и венгры рассматривали все эти события как примеры — зловещие и шокирующие — того, как быстро может разрушиться вера в Америке, если не быть всегда начеку.

В России раввины давно предупреждали свои общины о том, что вестернизация религии приведет к ее гибели. Проникнутые веками православия, «Люди Книги» проводили дни, склонившись у восточных стен своих синагог, бесконечно изучая Талмуд, разбирая его увещевания, составляя комментарии к Священному Слову и комментарии к комментариям — зачастую в ущерб любому другому труду и учености. В большинстве восточноевропейских общин чтение светских книг было запрещено, ибо как можно допустить, чтобы слова простых людей конкурировали со Словом Божьим? Из этого выросло убеждение, которое восточноевропейцы