Джон Энтони Флеминг

С этого момента детективное творчество Сэйерс начинает двигаться в сторону романа нравов и даже романа идей — это уже не просто увлекательная интеллектуальная игра, но серьезный разговор о любви и дружбе, о браке и свободе, о равных отношениях между мужчиной и женщиной. Дороти Сэйерс то бросала, то подхватывала историю любви своих героев — в нескольких романах, написанных после «Сильного яда», Гарриет Бэйн не появляется вовсе, а Питер ведет себя почти так же, как обычно. Но это «почти» чрезвычайно важно — лорд Питер Уимзи никогда уже не станет прежним. Не всем читателям это пришлось по вкусу; одна дама пожаловалась, что Питер Уимзи «утратил свое эльфическое обаяние». Дороти отвечала на это, что если мужчина после сорока пяти сохраняет «эльфическое обаяние», его следует отправить в камеру смертников. «И Питер был на волосок от этой участи», — добавила она.

Нельзя сказать, чтобы сама Дороти совсем утратила свое веселое легкомыслие, но с определенного времени рамки детективного жанра стали ей тесны. Она и раньше обращалась к более академическим занятиям — работала над переводами («Тристан в Бретани», «Песнь о Роланде»), начинала писать биографию Уилки Коллинза. Но с 1937 года ее творчество направилось в совершенно новое русло — ей предложили написать религиозную пьесу для Кентерберийского фестиваля. Это предложение было довольно неожиданным. Она получила его благодаря своему другу Чарльзу Вильямсу, члену кружка «инклингов», в который входили также К. С. Льюис и Дж. Р. Р. Толкни. Христианские взгляды этих писателей были близки Дороти, и Вильямс посчитал, что она прекрасно справится с задачей. Так появилась пьеса «Ревность по доме Твоем» (The Zeal of thy House), которая прошла с огромным успехом. За ней последовало еще шесть пьес.

Так Дороти Сэйерс не просто получила возможность попробовать себя в совершенно новом жанре и выразить свое понимание христианства, но смогла вернуться к страстной любви своего детства и юности — к театру. Она участвовала в выборе актеров, в обсуждении декораций, в постановке; она наслаждалась совместным творчеством, атмосферой вдохновения и дружества.

В 1941 году Сэйерс написала цикл из двенадцати радиоспектаклей для Би-би-си под названием «Человек, рожденный на царство». Этот проект вызвал противоречивую реакцию — во всех своих религиозных пьесах Дороти Сэйерс пыталась приблизить евангельские сюжеты к зрителю и слушателю, заставить их звучать современно и злободневно: некоторые из героев даже говорили на кокни, языке лондонского простого люда. Иным это приближение казалось святотатством. Однако многие представители церкви высоко оценили проповедническую силу этих пьес. В 1943 году архиепископ Кентерберийский предложил Дороти Сэйерс звание доктора теологии. После мучительных раздумий она отказалась от этой чести. Тем не менее выступления с лекциями на религиозные темы стали частью ее жизни.

К лорду Питеру Сэйерс возвращалась все реже. После Второй мировой войны она больше не публиковала детективов.

Последние годы своей жизни Дороти Сэйерс работала над переводом «Божественной комедии» Данте и продолжала этот труд до самой смерти, так и не успев его закончить. Перевод завершила ее подруга Барбара Рейнольдс.

Джон Энтони окончил частную школу и получил стипендию в Бэйлиол — колледж лорда Питера. На его оксфордские годы тоже пришлась война. Он прервал учебу и пошел рыть окопы, а вернувшись, окончил университет с Первой степенью, как и его мать. Неизвестно, состоялось ли официальное усыновление, — разные источники говорят разное. Однако с середины тридцатых годов сын Дороти Сэйерс стал носить имя Джон Энтони Флеминг и называть ее в письмах не «кузина Дороти», а «дорогая мама». В разговорах с посторонними, впрочем, он должен был говорить о ней как о миссис Флеминг, не упоминая известного всем имени. Сын стал ее единственным наследником и душеприказчиком, ей удалось обеспечить его материально и дать ему блестящее образование. Но она так никогда и не признала его публично и тайну свою сохранила до конца. Правда открылась лишь тогда, когда ее уже не было на свете.

Можно только догадываться, как была потрясена ее ближайшая подруга, Мюриэл Сент-Клер Бирн, когда на ее пороге появился незнакомый человек и сказал: «Я — сын Дороти Сэйерс».

После смерти Мака в 1950 году Дороти жила одна. Она по-прежнему много работала и фонтанировала идеями, а умерла внезапно, в возрасте шестидесяти четырех лет, вернувшись из города, куда ездила за рождественскими покупками. Ее нашли утром у подножия лестницы — очевидно, она спускалась, чтобы покормить кошек.

Сейчас в любой энциклопедии можно прочитать, что Дороти Л. Сэйерс — писатель, теолог и переводчик. Ей посчастливилось найти признание в разных областях и не стать пленницей своего героя, как это произошло в свое время с Конан Дойлом. И все-таки своей мировой славой она обязана эксцентричному лорду в монокле и легкомысленному жанру, который она, как никто, умела принимать всерьез.

Александра Борисенко

Литература

ALZINA STONE Dale. Maker and Craftsman: The Story of Dorothy L. Sayers. Grand Rapids: Eerdmans, 1978.

Robert Kuhn McGregor & Ethan Lewis. Conundrums for the Long Week-End: England, Dorothy L. Sayers, and Lord Peter Wimsey. Kent, OH, & London: Kent State University Press, 2000.

BARBARA Reynolds. Dorothy L. Sayers: Her Life and Soul. London: Hodder & Stoughton, 1993.

— Ты голоден, Рональд?

— О нет, моя МАТЬ.

— Где нынче обедал, единственный мой?

— В гостях у невесты. Стели мне кровать. Устал я сегодня. Мне нужен покой.

— Ты бледен, мой Рональд!

— О мать, моя мать!..

— Тебя отравили, единственный мой!

— О да, яд был сильный! Стели мне кровать. Мне тяжко, мне душно, мне нужен покой.[1]

Старинная баллада

На столе перед судьей стояли темно-красные розы. Они напоминали брызги крови.

Судья был очень стар — казалось, над ним уже не властны ни перемены, ни время, ни сама смерть. У него было сухое, птичье лицо, скрипучий, как у попугая, голос и такие же сухие, со вздувшимися венами, руки. Рядом с темно-красными розами алый цвет его мантии резал глаза. Несмотря на три дня, проведенные в душном зале, на лице его не было и тени усталости.

Собирая в аккуратную стопку свои заметки и поворачиваясь к присяжным, судья даже не взглянул на подсудимую, но она не отрываясь смотрела на него. В ее угольно-черных глазах под густыми, ровными бровями не было ни страха, ни надежды — только ожидание.