Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, уже упомянутые дома творчества: Коктебель, Челюскинская, Синеж.
Затем — нас объединяла Прага, потому что после 1980 года, когда мой отец переселился в Прагу, я жил на два города. И Вика с Антоном тоже постоянно приезжали в Прагу, потому что там жила Викина старшая сестра Нина, она была в своё время замужем за Тыпольтом, одним из министров правительства при Дубчеке во время Пражской весны.
Все взрослые разделялись на «антонофилов» и «антонофобов», потому что он не терпел равнодушного отношения к себе или чтобы его не замечали. Умел приковать к себе внимание с самого детства. <…> Антон очень любил спорить, любил занять какую-нибудь очень уязвимую точку зрения — и с невероятным шквалом аргументации её отстаивать. Его влекла эта стихия бесконечного спора. И ему нравилось спорить — со взрослыми. В детской среде «антонофобов» не было, всем он очень нравился, а вот среди взрослых были люди, которые Антона на дух не переносили.
— А в вашей «шайке» были девочки?
Половина мальчиков, половина девочек, и, конечно, атмосфера нашей детской шайки была довольно порнографическая. Все были очень озабоченные. Как только взрослые исчезали с радаров, начинался бесконечный порнографический дискурс… И чем старше мы становились, тем более сексуализированные формы это принимало.
Закончить главу о формировании характера Антона Носика необходимо там же, где она началась, — в Коктебеле. Потому что именно там произошло знакомство с Ильёй Медковым, оказавшее колоссальное воздействие на всю его дальнейшую жизнь. Вот как описывает это Пепперштейн:
Летом 87-го я приехал на каникулы из Праги, и было уже заранее решено, что мы встречаемся и едем в Коктебель. Мы собрались в квартире у жены Антона Наташи Зак, и среди прочих людей там сидело какое-то существо. Сначала мне показалось, что это очень уродливая еврейская девочка. Потом я понял, что это вовсе не еврейская девочка, а еврейский мальчик, причём в качестве мальчика — вовсе не уродливый. Это и был Илюша Медков. И мы прямо в поезде, едущем в Коктебель, очень подружились. Он, как и Герман Борисович Зеленин, сыграл очень важную роль в нашей с Антоном жизни. Человек он был очень необычный, это был человек фантасмагорический, с гигантскими фантазиями.
И в Коктебеле я наблюдал невероятную дружбу. Для Антона это было характерно, он вообще был человек очень увлекающийся. Его дружбы напоминали влюблённости: очень страстные, с погружениями. И тогда был пик такой дружеской влюблённости у них с Ильёй. А поскольку никаких гейских наклонностей у них не было, а либидо надо было как-то реализовать, то реализовывалось это в виде совместной охоты за девушками. <…> Атмосфера в Коктебеле была такая, что в принципе никакой охоты не требовалось: и так всё пространство было заполнено девушками, настроенными на любовь. Для них это был дружеский ритуал — и возвращались они всегда в компании с девушками.
При этом Илья был невероятным мастером выдумывания грандиозных шалостей. Конечно, мы не осуществляли эти шалости, в основном мы их обсуждали. Среди прочего мы составили невероятный текст — план захвата власти в СССР. В этом плане очень подробно описывалось, во-первых, как мы захватим власть в СССР, во-вторых, что мы будем делать как властители. Ясное дело, это был очень деспотический режим, с невероятными грандиозными планами.
К планам Медкова мы вернёмся чуть позже, а пока зададим Пепперштейну фундаментальный вопрос: было ли детство Носика счастливым — в том смысле, который в это слово вкладывал сам Пепперштейн, когда говорил в интервью «Art&Houses» в январе 2017 года:
Успешными становятся как раз те, у кого детство было довольно трудным. И эта энергия преодоления изначальных травм создаёт успешного человека. А те, со счастливым детством, как правило, терпят дикое потрясение от жестокости реального мира.[30]
Или всё-таки права была партнёрша Антона по соучреждению благотворительного фонда «Pomogi.org» Сарра Нежельская, уверявшая, что
…у него внутри была какая-то даже не печаль, а именно что раненность. Возможно, я плохо знаю все обстоятельства — и что-то было в его судьбе трагическое, а возможно, он просто слишком много всего видел в своей жизни.[31]
Павел задумался, а потом ответил мне так:
Несмотря на то, что детство мы провели вместе, относились мы к нему по-разному. Я его воспринимал как счастливое. Но нельзя сказать, что так же его воспринимал Антон. По каким-то причинам оно его тяготило, и он поскорее хотел из него выбраться. Примерно так же, как я хотел как можно дольше в нём остаться. Он был ребёнком, который очень много энергии тратил на то, чтобы создать себе образ взрослого. К этому относятся и его бесконечные полемики, и то, что говорил он подчёркнуто на очень взрослом языке.
И возвращаясь к дикой дружбе между Антоном и Ильёй Медковым… У них доходило до того, что они ритуально обменивались одеждой, и даже обменялись именами: Антон называл его Антоном Борисовичем, а Илья его — Ильёй Алексеевичем. Очень глубокой травмой стало для Антона убийство Медкова — практически как символическая смерть его самого.
…Он тоже очень сильно охуел от жизни, и пока нас держала на плаву какая-то такая молодая игривость, всё это воспринималось более-менее, но как только мы стали постарше, мы стали ужасно охуевшими, травмированными, внутренне очень перепуганными. Внешне это может выражаться по-разному — в [напускной] уверенности, браваде, но всё равно присутствует эта внутренняя перепуганность: куда же мы всё-таки попали?..
3 января 2014 года (как мы сейчас знаем, меньше чем за три года до смерти) Носик делает поразительную запись:
Три половины жизни
Первую половину своей жизни я провёл в страшном недовольстве собой и своим жребием. Мне казалось, что Бог мне чего-то недодал, самого главного и необходимого в жизни. У меня по этому поводу не было никаких претензий к Богу, просто хотелось понять, почему Он со мной так поступил.
Вторую половину жизни я провёл в недоумении: за что Бог меня так любит. Чем я заслужил все те дары, которые Он на меня обрушил. И чем я мог бы Ему за всё это добро
