— Мишка, — обратился ко мне папа, — скоро ты будешь в Америке изучать интересные предметы, спать с тамошними еврейскими девушками и наслаждаться жизнью молодых. Что касается твоего папы… ну что же, он останется совсем один в России, и никому не будет дела до того, жив он или умер.

Я нервно сжал одну толстую грудь, придав ей продолговатую форму. Заметив на столе кожуру от салями, я подумал, не получится ли незаметно для папы съесть ее.

— Это твоя идея, чтобы я отправился в Эксидентал-колледж, — ответил я. — Я только делаю то, что ты сказал.

— Я тебя отпускаю, потому что люблю, — сказал мой отец. — Потому что в этой стране нет будущего у такого маленького дурачка, как ты. — Он схватил мою правую руку, которой я мастурбировал, и крепко сжал своими маленькими ручками. Под седой щетиной на щеке видна была сеточка капилляров. Он молча плакал. Он был пьян.

Я тоже заплакал. Целых шесть лет отец не говорил, что любит меня, и у него не появлялось желания взять меня за руку. Шесть лет прошло с тех пор, как я перестал быть бледным ангелочком, которого взрослые любят щекотать, а задиры в школе — щипать, и превратился в огромную тушу с багровым лицом и большими ручищами. Я был почти в два раза больше отца, и это сильно озадачивало нас обоих. Может быть, тут сказался какой-то польский ген по линии моей миниатюрной мамы. (Ее девичья фамилия была Яснавская, так чего же вы хотите?)

— Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, Мишка, — сказал папа, вытирая глаза.

Я снова вздохнул, свободной рукой отправив в рот кожурку от салями. Я знал, чего он от меня хочет.

— Не беспокойся, папа, я больше не буду есть, — заверил я его, — и буду упражняться с большим мячом, который ты мне купил. Клянусь, я снова стану худым. А как только прибуду в Эксидентал, буду упорно учиться, как стать американцем.

— Идиот, — потряс он передо мной своим внушительным носом. — Ты никогда не будешь американцем. Ты всегда будешь евреем. Как ты можешь забыть, кто ты такой? А ты же еще даже не уехал. Еврей, еврей, еврей.

Я слышал от дальнего родственника из Калифорнии, что можно быть американцем и евреем одновременно, и даже живущим активной половой жизнью гомосексуалистом в придачу, но не стал спорить.

— Я попытаюсь стать богатым евреем, — сказал я. — Как Спилберг или Бронфман.

— Это прекрасно, — одобрил папа. — Но есть еще одна причина, по которой ты отправляешься в Америку. — Он достал грязный листок линованной бумаги, на котором было что-то написано по-английски. — Как только ты приземлишься в Нью-Йорке, пойдешь по этому адресу. Там тебя встретят несколько хасидов, и они сделают тебе обрезание.

— Папа, нет! — воскликнул я, часто мигая, потому что мои глаза уже затуманила боль — боль оттого, что лучшую часть меня трогают и очищают, как апельсин от кожуры. С тех пор, как я стал гигантских размеров, я привык к физической неприкосновенности. Хулиганы в классе больше не ударяли меня о доску, а когда я был осыпан мелом, не кричали: «Жид пархатый!» (Согласно русской мифологии, евреи страдают от чрезмерной склонности к перхоти.) Теперь никто не смел до меня дотронуться. Да и желания такого никто не испытывал. — Мне восемнадцать лет, — возразил я папе. — Моему khui будет ужасно больно, если его будут резать теперь. И мне нравится моя крайняя плоть. Она хлопает.

— Твоя мама не позволила сделать тебе обрезание, когда ты был маленьким, — объяснил папа. — Она боялась, как это будет выглядеть перед обкомом. «Слишком по-еврейски, — сказали бы они. — Сионистское поведение». Эта женщина боялась всех, кроме меня. Всегда называла меня на людях «говноедом». Всегда била по голове сковородкой. — Он бросил взгляд на буфет, в котором когда-то обитала эта ужасная сковородка. — Ну что же, теперь за тебя отвечаю я. И ты сделаешь то, что я тебе скажу. Именно это и значит быть мужчиной. Слушать своего отца.

Мои руки ритмично тряслись вместе с папиными, и мы оба покрылись потом, от наших сальных голов шел невидимый пар. Я попытался сосредоточиться на любви отца ко мне и на моем долге перед ним, но оставался еще один вопрос.

— Что такое хасид? — спросил я.

— Это самый лучший из евреев, — ответил папа. — Единственное, что он делает, — учится и молится весь день.

— Почему же тогда ты не становишься хасидом? — не унимался я.

— Сейчас мне надо упорно трудиться, — сказал папа. — Чем больше денег я сделаю, тем больше у меня уверенности, что никто никогда тебя не обидит. В тебе вся моя жизнь, понимаешь? Без тебя я перерезал бы себе горло от одного уха до другого. А все, что я у тебя прошу, Мишка, — это дать этим хасидам тебя обрезать. Разве ты не хочешь сделать мне приятное? Я так тебя любил, когда ты был маленьким и худеньким…

Я вспомнил ощущение, которое испытывало мое маленькое тело у него в объятиях, когда его мудрые глаза орла пожирали меня, а щетина усов колола, так что на щеках оставалась мужественная сыпь, которой я дорожил. Некоторые шутники утверждают, что мужчины всю свою жизнь стремятся вернуться в матку своей матери, но я не принадлежу к этим мужчинам. Дыхание папы, благоухающее водкой и щекочущее мне шею, волосатые руки, упорно прижимающие меня к груди, ворсистой, как ковер, звериные запахи выживания и распада — вот моя матка.

Спустя несколько месяцев я ехал в такси, которое с ревом неслось по ужасающему району Бруклина. В Советском Союзе нам говорили, что люди африканского происхождения — негры и негритянки, как мы их называли, — наши братья и сестры, но для советских евреев, недавно прибывших туда, они были такими же устрашающими, как казаки, мчащиеся по равнинам. Однако я с первого взгляда влюбился в этих колоритных людей. Было что-то сомнительное и очень советское в этом зрелище: не очень-то загруженные работой мужчины и женщины на фоне домов со сломанным крыльцом и некошеным газоном. Казалось, что, подобно моим советским соотечественникам, они сделали свое поражение стилем жизни. Обломова внутри меня всегда завораживали люди, которые всё собираются чем-нибудь заняться. Бруклин в 1990 году представлял собой обломовский рай. Я уж не говорю о том, что некоторые юные девушки, высокие и мощные, как баобабы, с прекрасно развитыми грудями, смахивавшими на тыквы, которые они с царственным видом несли по улице, были самыми прекрасными существами, которых мне доводилось видеть в жизни.

Постепенно африканский район сменился испанским, столь же неопрятным, но с приятным запахом жареного чеснока, а тот, в свою очередь, уступил место земле обетованной моих еврейских единоверцев — там суетились мужчины, на головах которых красовались целые беличьи гнезда, а пейсы трепал ветерок раннего лета. Я насчитал шесть крошечных мальчиков в возрасте примерно от трех до восьми лет, с растрепанными белокурыми локонами, из-за которых они походили на юных рок-звезд, — эти мальчики носились вокруг изнуренной женщины, смахивавшей на пингвина. Она семенила по улице с продуктовыми сумками. Что же это, черт возьми, за еврейская женщина, у которой шестеро детей? В России у вас был один ребенок, два, ну, может быть, три, если вам не хотелось делать аборты и вы были очень-очень легкомысленны.